Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич (читаем книги .TXT) 📗
«Зверь» в постмодерне
Теперь несколько слов о звере. Дело в том, что когда мы уходим за рамки представления о человеческой парадигме (что происходит в постмодерне), мы волей-неволей начинаем говорить о других видах. Для того, чтобы человеку эффективно выйти за пределы своего вида (особенно если речь идет о том, что ему надо спуститься ниже самого себя), есть единственный способ как-то сохранить определенную преемственность и одновременно от нее отказаться — это стать зверем.
Тематика зверя очень фундаментальна для постмодерна, и если мы внимательно посмотрим на феноменологию ризоматического существования шизоидных масс, описанных у оптимиста шизоанализа Делёза и у пессимиста шизофренических масс Бодрийяра, мы увидим постоянно просвечивающий код бастердизации (в прямом смысле) — появлении типа человека-свиньи, человека-кошки, человека-собаки.
У писателя Юрия Мамлеева есть очень пронзительный ранний рассказ «Голос из ничто», где повествуется о существовании разумной деятельности в некоторых особенных волевых и сознательных существах, спустившихся ниже низшей границы человеческого архетипа. Они ещё не становятся животными, не могут стать животными до конца — хотя бы потому, что человек никогда не был животным, но в первую очередь, потому, что ими движет идея стать животным. Человек никогда не был животным, животное не может стать человеком. Но чисто теоретически и в своей идее, в своей воле, в своем парадигмальном устремлении человек, всё же способен стать почти животным; это будет плохое, больное животное, ужасное, но вроде как животное — почти-животное (через дефис). Неслучайно образы, связанные с Апокалипсисом, с концом времен, с тем, как Традиция предвидит открытие Яйца Мира снизу (т.е. постмодерн), часто сопряжены с фигурой зверя.
Зверь Апокалипсиса, звериное число 666 (которое есть одновременно и число человеческое (!) и в котором зашифровано имя Антихриста) проблематика "зверя", "великого зверя" находится в центре постантропологической проблематики.
Этот бывший (вчерашний) человек и новообразованный зверь живет прямой и нерепрессированой рациональными системами телесностью, раскатанной, как ризома, по горизонтальному плану мирового экрана (мирового интернета, рекламных баннеров, поверхности телевизора). Он есть шизоидный животный постсубъект, свободный от любых, даже самых древних табу, вправленный в волны безграничной (несфокусированной ни на каком, даже самом «смутном объекте желаний») сексуальности. Это искусственно, парадигмально и посткультурно выведенный человеко-зверь (не настоящий зверь, и не настоящий человек), а если и зверь, то такой, какого никогда не было и который не предшествует человеку, но ему последует. Это специфически человеческое зверство является одним из лейтмотивов постантропологического пейзажа.
Но стоп! Здесь начинается самое интересное: кем Ницше называет сверхчеловека? «Белокурой бестией», то есть белокурым зверем. Это говорит о том, что антропологическая проблематика и понятие человека как такового, больше уже не применимы для описания тех явлений и тех сущностей, которые приходят на смену человеку в постмодерне. Постантропологический пейзаж — это пейзаж, где основная драма разыгрывается в зверином пространстве. Постчеловек — это неозверь, новый зверь. Новая звериность (новая дикость) означает, что шизоидные масс не просто идут в сторону деградации, рассеиваясь по соблазнительным вспышкам экранных фантомов, но вовлекаются в довольно конкретно организованный водоворот, в «вортекс свиновселения».
Обратите внимание, как любят постмодернисты метафору «бесовской текстуры», которую Делёз и Гваттари употребляют для того, чтобы описать качество текста без автора. Мы уже говорили, как она связана с евангельским сюжетом об изгнании Христом легиона бесов из бесноватого и вселении этих бесов в свиней, бросившихся с обрыва. Для Делёза и Гваттари это вполне приятный постмодернистический процесс. Бесовская текстура образуется при изгнании из человека бесов и их переселении в текст. Здесь мы сталкиваемся с идеей «радостного баланса» и взаимогармонии между бесами, свиньями и человеком, при том, что человек и свиньи рассматриваются как временные стоянки для случайной и разнообразной игры временного бесовского коллектива, разлагающегося и слагающегося в новые группы.
Процесс появления «бесовской текстуры» может быть описан как переход от человека к недочеловеку, Unter-mensch, но так как этот термин вызывает неприятные исторические ассоциации, лучше его не использовать. С точки зрения традиционалистов, здесь активно включаются в работу «орды Готов и Магогов». Оптимисты постмодерна с радостью принимают эту метафору и весело провозглашают от себя лично: «Вот именно, бесы, бесы, имя нам легион. ..» Только на сей раз не свиньи бегут к обрыву, а философ Жиль Делёз, озверевший от своих мыслей, топоча, подбегает к окну и прыгает туда, как свинья с обрыва.
Но всё очень непросто с этим зверем. Ведь «зверь» — это концепция человека, выдуманная человеком. Для самих зверей зверей нет. Для них есть что-то другое. Они не становятся тем, кто они есть — ежами, белками, ящерицами, воробьями, кошками. Они являются ими. У них самих и в них самих нет идеи зверя. Идея зверя, концепт зверя, представление о зверстве — это сугубо человеческое порождение. И настаёт момент, когда человек хочет стать продуктом собственной мысли, то есть зверем.
Интересно, что в каком-то смысле сверхчеловек (как «белокурая бестия»), а значит, и сам Радикальный Субъект ему в этом подыгрывает.
Совсем страшные уже пошли реальности... Чуть позже попробуем выяснить, в каком именно смысле он это делает.
Радикальный Субъект как самостоятельный полюс
Теперь несколько иллюстраций. В постмодерне Радикальный Субъект (сверхчеловек) впервые обнажается и выступает как самостоятельная фигура. Обратитt внимание, что в постмодерне разлетается вдребезги вся антропологическая сфера, сохранявшаяся и в премодерне и в модерне. В рассыпавшемся человечестве окончательно расходятся между собой Радикальный Субъект и неозверь, ризоматический желающий стать зверем эксчеловек. И оба они представляют собой два полюса постантропологической, постчеловеческой картины.
Здесь и только сейчас Радикальный Субъект может дать о себе знать спокойно и безо всяких связей, во-первых, с излишней центральностью, которой он обладал в духовном богочеловечестве, и во-вторых, с излишней маргинальностью, в которую он был обернут в эпоху модерна. Радикальный субъект теперь и не централен, и не маргинален, он просто отличен. Таким он не был никогда.
Тут-то мы и подходим к тому, что единственным заинтересованным в смене парадигм оказывается сам Радикальный Субьект, который не может быть познан и не может быть проявлен в парадигме Традиции, недостаточно хорошо себя чувствует в парадигме модерна, но обнаруживает свое собственное отличие от остальной среды только в парадигме постмодерна, выступая здесь как абсолютно самостоятельное явление — не парадигмальное, а постпарадигмальное, метапарадигмальное. Таким образом, только в постмодерне Радикальный Субъект может манифестировать свое основное качество — полную независимость от всех парадигм.
У Радикального Субъекта есть своеобразная генеалогия. Генеалогически он сопряжен с манифестационистским эзотеризмом, притаившимся когда-то в сени креационистских догматов; с радикальным традиционализмом, отказавшимся признавать полномочия модерна, legacy of modernity, и волевым образом восстановившим схему Традиции даже в сердце обескровленной современности; с буйным сверхчеловеком нонконформистской среды эпохи модерна с неопределенной политической ориентаций, направленной радикально против нигилизма Нового времени (против ничто современности — за всё остальное, за всё вместе, одним словом, неизвестно за что)... Но в постмодерне он уже ни во что более не обёрнут, никак более не замаскирован. Он представляет собой только самого себя. Его зовут «Радикальный Субъект», и он не имеет никакого отношения к субъекту. Его зовут «сверхчеловек», и мы знаем кто он и что он не человек.
