Сборник № 12. К истории теории познания I - Коллектив авторов (книги без сокращений TXT) 📗
Говоря против догматизма, «Критика чистого разума» говорила в сущности против догматицизма, т. е. против такой системы догматизма, которая возводится слепо и без предварительного исследования способности познания. «Критика чистого разума» научила догматицизм тому, как он может стать догматизмом, т. е. прочно обоснованной системой объективного реализма. Быть может, Вы заранее уже решили, что это утверждение совершенно противоречит духу критики, и большинству Ваше суждение покажется тем естественнее, что оно, во всяком случае, противоречит ее букве. Позвольте мне поэтому также заранее напомнить Вам одну часть Критики, которая, несмотря на все споры, как раз наименее всего ныне выяснена. Я имею в виду часть, трактующую о вещах в себе. Если полагать, что «Критика чистого разума» должна обосновывать только критицизм, то именно в этом пункте ее, на мой взгляд, совершенно невозможно спасти от упрека в непоследовательности. Если же предположить, что «Критика чистого разума» не принадлежит специально никакой системе, то тогда вполне объясняется, почему она сохранила рядом обе системы – идеализм и реализм. Она обладает значимостью для обеих, потому что значимость ее распространяется одинаково как на систему критицизма, так и на систему догматизма, понимая под критицизмом и догматизмом не что иное, как идеализм и реализм, мыслимые в системе. Всякий, кто внимательно прочел то, что Критика говорит о практических постулатах, должен, конечно, сам перед собою признать, что она оставляет для догматизма открытое место, на котором он может верно и прочно возвести свое здание.
Как много мнимых врагов критицизма утверждали (и при том утверждали только потому, что, подобно друзьям его, не шли дальше внешней стороны его, его метода), будто критицизм отличается от догматизма единственно лишь своим особым методом. А что на это отвечали так называемые приверженцы критической философии? Они – их скромность большей частью была так велика, что и они признавали, что отличительной чертой их критицизма является только метод, что они лишь верят в то, что догматик мнит знать, и что главная выгода нового метода (более чем о таких выгодах здесь и не идет даже речи!) заключается единственно лишь в том сильном влиянии, которое благодаря ему теории догматизма оказывают на мораль.
Как бы то ни было, в этом заслуга нашего времени: оно удачно применило новый метод в пользу догматизма. Ближайшему поколению предстоит задача создать противоположную систему во всей ее законченной чистоте. Мы можем продолжать работать над системой догматизма, только никто не должен уже нам более выдавать свою догматическую систему за систему критицизма на том основании, что норма для нее взята им из «Критики чистого разума».
Критика, выставлявшая свои метод практических постулатов для двух совершенно противоположных систем, никоим образом не могла дать нечто большее, чем простой метод, никоим образом не могла, стремясь удовлетворить все системы, определить подлинный, истинный дух метода в какой-нибудь особой системе. Чтобы сохранить этот метод в его всеобщности, она должна была вместе с тем сохранить его в его не-определенности, не исключавшей ни одной из обеих систем. Даже, соответственно с духом времени, сам Кант более применил ее к заново обоснованной системе догматизма, чем к впервые основанной им системе критицизма.
«Критика чистого разума» (позвольте мне еще дальше пойти в своих выводах) потому именно единственное произведение в своем роде, что она обладает значимостью для всех систем или, так как все остальные системы являются только более или менее верными копиями двух главных систем – для обеих систем, между тем как всякая попытка, выходящая за пределы простой Критики, может принадлежать лишь какойнибудь одной из обеих систем.
Именно потому «Критика чистого разума», как таковая, должна быть неотменяемой и неопровержимой, тогда как всякая система, заслуживающая это имя, должна быть опровергаема необходимо противоположной ей системой. Пока стоит философия, будет вместе с нею стоять и «Критика чистого разума» и только она одна, тогда как всякая система должна будет рядом с собой терпеть другую, ей прямо противоположную. «Критика чистого разума» вне влияния индивидуальности и потому обладает значимостью для всякой системы, между тем как всякая система непременно носит на себе печать индивидуальности, ибо никакая система не может завершиться иначе, как практически (т. е. субъективно). Чем более философия приближается к системе, тем большее участие принимают в ней свобода и индивидуальность, тем меньше может притязать она на общезначимость.
Одна лишь «Критика чистого разума» есть или содержит в себе подлинное наукословие: ибо она обладает значимостью для всякой науки. Наука стремится подняться к абсолютному принципу; если же она хочет стать системой, то она даже необходимо должна сделать это. Наукословие же никоим образом не может выставить одного абсолютного принципа, чтобы тем самым сделаться системой (в узком смысле слова), потому что оно должно содержать не абсолютный принцип, не определенную, законченную (совершенную) систему, но лишь канон для всех принципов и систем. Но давно пора вернуться назад к нити нашего спора.
Если «Критика чистого разума» – канон всех возможных систем, то необходимость практических постулатов она также должна была вывести из идеи системы вообще, а не из идеи какой-нибудь определенной системы. Поэтому, если имеются две совершенно противоположные системы, то метод практических постулатов никоим образом не может всецело принадлежать одной из них; ведь из идеи системы вообще «Критика чистого разума» впервые доказала, что ни одна система – как бы она ни называлась – не может в своей законченной форме быть предметом знания, – но лишь предметом практически необходимого, но бесконечного действия. То, что «Критика чистого разума» выводит из сущности разума, все это уже раньше само собою применялось при возведении системы всяким философом, руководившимся регулятивной идеей системы, только, пожалуй, без ясного сознания оснований своей собственной деятельности.
Быть может, вспомните Вы наш вопрос: почему Спиноза изложил свою философию в системе этики? Несомненно, он это сделал не зря. О нем больше, чем о ком-либо другом, сказано: «он жил в своей системе». Но несомненно также, – в ней видел он нечто большее, чем только теоретический воздушный замок, в котором ум, подобный его уму, вряд ли нашел бы покой и «небо в рассудке», в котором он так явно жил и творил.
Система знания есть необходимо или простой фокус, игра мысли (Вы знаете, что ничто не было более чуждо суровому уму этого философа), или она должна обрести реальность, не с помощью теоретической, но с помощью практической, не с помощью познающей, но с помощью продуктивной, реализирующей способности, не через знание, а через действие.
«Но ведь, скажут, в том именно и заключается отличительная черта догматизма, что он занимается простой игрой мысли». Я прекрасно знаю, что таково именно общее мнение всех тех, кто до сих пор продолжает догматизировать на Кантовский счет. Но простая игра мысли никогда не дает системы. – «Этого-то именно мы и хотим, не должно быть никакой системы догматизма: единственная возможная система – это система критицизма». Что касается меня, то я полагаю, что система догматизма существует не менее, чем система критицизма. Я даже думаю, что сам критицизм дает разрешение загадки, почему обе эти системы должны необходимо существовать рядом друг с другом, почему даже, пока существуют конечные существа, должны также существовать две, прямо противоположные друг другу системы, почему, наконец, ни один человек не может убедиться в истинности какой-нибудь системы иначе, как практически, т. е. непосредственной реализацией в себе самом одной из обеих систем.
Этим, я думаю, объясняется также, почему для ума, освободившего себя самого и обязанного своей философией только самому себе, не может быть ничего несноснее деспотизма узких голов, не терпящих подле себя никакой другой системы. Ничто более не возмущает философский ум, как утверждение, что отныне вся философия должна двигаться в рамках какой-нибудь определенной системы. Для него нет более возвышающего зрелища, чем бесконечный простор расстилающегося впереди знания. Вся величественность его науки состоит именно в том, что она никогда не может стать законченной, завершенной. И то мгновение, когда он сам поверил бы в завершенность своей системы, он показался бы себе несносным. В то самое мгновение он перестал бы быть творцом и опустился бы до уровня орудия своего творения 29. – Сколь несноснее еще должна быть для него эта мысль, если она внушается ему другим?
