Лестница в бездну - Бакусев Вадим Маркович (книги хорошего качества TXT) 📗
Между культурой и природой (под которой, понятно, имеется в виду собственная природа человека) существуют отношения взаимно компенсирующего динамического баланса, подобные отношениям между бессознательным и сознанием; отсюда ясно, что эти противоположности не исключают, а предполагают друг друга и что, стало быть, культура невозможна без природы, а природа без культуры подвержена порче.
Ясно отсюда же и другое: коль скоро культура равнозначна соблюдению общепсихического баланса, это говорит о том, что она способна органически существовать и расти только в нематричной сфере. Значит, противоположностью культуры будет нечто столь же органически порождаемое матрицей, а именно нарушение баланса с природой, отказ от принципа личности в пользу принципа коллективности и забвение сознательным «я» своего места в рамках целого (под которым можно подразумевать и психику вообще, и межиндивидуальные отношения, и, наконец, все окружающее, то есть природу, космос). Следуя древнему образцу — не только античному, но и китайскому, — я смело могу назвать эту противоположность культуры варварством, сущность которого противоположна культуре, будучи потреблением, присвоением.
Проекция забвения сознательным «я» своего места, то есть проекция варварства, на социум [2]дает сообщество торгашей, или демократию(в политическом смысле). Она прорастает из почвы аристократических обществ точно так же, как матрица — из недр нематрицы, в силу энтропийной редукции коллективной психики к простейшему и низшему в человеческой природе. Но в любом случае мне уже давно понятно, что возможность культуры связана только с аристократическими обществами, а ее невозможность— с демократическими. Ведь первые из этих обществ так или иначе, пусть даже только формально, ориентированы на принцип личности, а вторые — на его отрицание в пользу одинаковых индивидов, общественных животных. Подробно говорить на тему истории политических форм я не буду — тут и так все ясно, если всерьез принять мою точку зрения [3].
Я лучше порассуждаю о причинах и возможном смысле гибели культуры. За последние два тысячелетия сначала почти незаметно, мало-помалу, а потом все скорее происходила ассимиляция культуры матрицей. Культура, изначально — лучшее воплощение нематрицы [4], усваивала, впитывала в себя все больше черт матрицы, а именно ее идеальность, теоретичность, историцизм («социальность»), оптимизм, перфекционизм и ее специфические иллюзии [5]: великие иллюзии морали, безграничного прогресса, полного контроля, потенциально абсолютного знания, автономии разума, всемогущества науки [6], линейно-бесконечного времени и т. д. Эта ассимиляция означала полную энантиодромию человеческого естества в его извращение: нематрицы в матрицу, творчества в потребление, мужского в женское. (Такой процесс Юнг в своем «Эоне» принял за энантиодромию образа Христа от начала христианской эры к современному образу Антихриста — впрочем, его можно, конечно, описать и таким образом, но это будет описанием лишь одной стороны дела.)
Но почему все это вообще оказалось возможным? Почему, во-первых, нематрица — по меньшей мере в Европе — не смогла сохранить свою интегральность, а, во-вторых, культура не смогла сохранить самое себя? Я не берусь давать окончательные ответы на эти фатальные вопросы: фатум — вещь слишком скользкая для точного познания. Могу только предположить: во-первых, потому что природа слишком инертна и не выдерживает столь резких и дерзких порывов; во-вторых, потому, что культура строилась на коллективных ценностях, что и вызвало ее слабость и диссипацию со стороны матрицы как стихии по преимуществу коллективной. Возможна ли альтернатива погибшей культуре? Об этом я скажу на самом выходе из этой лестницы в бездну.
Остается разобрать еще такой вопрос: как отреагировало на все это бессознательное? Эта реакция, само собой разумеется, не похожа на человеческую — она похожа, скорее, на работу предохранительного клапана [7], рассчитанного на большие перегрузки: «давление» в системе росло тысячелетиями, но всему приходит конец… Природа не выдержала и оказалась бессильной исправить положение иначе, как катастрофой — энтропией культуры, разума и личности, оскудением, деградацией и редукцией потенций последней до всеобщего психического типа торгаша — «недочеловека».
Тот факт, что тип торгаша стал типом, определяющим свойства человеческого вида (неевропейское человечество все сильнее ассимилируется европейской матрицей), а собственно люди вымирают, неопровержимо доказывает: человечество не выдержало испытания европейской матрицей, поскольку ее сущность — в преждевременном и, главное, самовольном отрыве сознания от бессознательного, в целенаправленном, хотя и не осознаваемом забвении последнего, в роковом патологическом нарушении психической целостности как баланса, в редукции психической мотивации к двум-трем первобытным стимулам (захват, удержание и безопасное потребление захваченного) и одному «современному» — выгоде любой ценой(в этот мотив, в эту неаппетитную субстанцию выкипел со временем и весь познавательный напор европейцев).
«Чем были в конечном счете эти две тысячи лет? Самым поучительным экспериментом над нами‚ вивисекцией‚ произведенной над самою жизнью… Всего лишь две тысячи лет!..» — с волнением восклицает Ницше. Но теперь уже можно сказать об этом же куда более определенно и разочарованно. Эволюция человечества закончилась провалом двухтысячелетнего экзамена на зрелость, вырождением, — оно снова обратилось в природу, но не в естественную и невинную, способную мягко подвести человека к своей границе, чтобы он сам перешагнул ее, а во «вторую природу», в «антимимон пнеума», дьявольскую пародию человека, все менее искусную, все более грубую подделку всего человеческого, и в этом качестве нынешний человек уничтожает «первую», подлинную природу, а заодно и самого себя. Его шансы на автоэволюцию, ведомую духом, вероятно, утрачены — вместе с разумом и духом. Ведь становится невыносимой и не совместимой с жизнью среда обитания (то есть «человечество») для тех немногих, что способны перейти на высшую ступень.
Дело выглядит так, словно матрица окончательно замкнулась на себя, «окуклилась» и уже не допускает никаких возможностей воздействовать на себя извне или самостоятельно выйти из колеи, по которой она все быстрее несет человечество к бетонной стене эволюционного тупика и смерти. Но одновременно в ней, кажется мне, нарастают глубочайшие внутренние напряжения неизведанного масштаба и столь же неизведанных последствий. Однажды разрядившись, они могут привести к катастрофе, об окончательности которой судить сейчас невозможно. Если этого не произойдет, замкнувшаяся на себя, полностью закрытая система человечества обречена на «тепловую смерть» демократии и вырождения.
Попытки вывести человечество из ведущей к этой катастрофе колеи предпринимались с тех пор, как возникла матрица: достаточно поглядеть на такие трагические фигуры, как уже упоминавшиеся Гераклит («называвший зрение ложью») или Эмпедокл, и на тщательно скрывавшуюся внутреннюю разорванность Платона… Эти попытки не прекращались никогда, а по мере того как матрица крепчала, становились иногда все более трагическими и отчаянными — но и более осознанными (и именно потому — еще более трагическими и отчаянными). Впрочем, что это я! Конечно, не о попытках надо говорить здесь, а об одной, самой отчаянной, самой трагической, самой одинокой, но и самой интересной попытке.
Лестница в бездну уже готова к своему второму повороту — вот уже смутно виден свет откуда-то сбоку, вот уже слышно вылетевшее из него тихое эхо чьих-то одиноких шагов… Мы с читателем досыта, а может быть, до тошноты насладились донельзя унылым и удручающим видом первого, абстрактного героя моей книги, европейской психической матрицы (все-таки не полностью тождественной человечеству, даже нынешнему), с разных сторон рассмотрев его причины, сущность, важнейшие проявления и неприглядные перспективы. Его бледный, плоский и угрюмый лик, его вылезшие из орбит, пустые, воспаленные и бегающие глаза, низкий лоб, сальные, пухлые губы и вздернутый нос, его горячая и жалкая любовь к себе вызвали в нас холодное презрение, понимание и жалость. Теперь читатель, возможно, поймет подлинный смысл посвящения к этой книге.
