Выбранное - Митьки Митьки (версия книг .TXT) 📗

Когда Гудзя стал дембелем, его спросили: «Ты уважаешь Митю?» Гудзя ответил: «Нет, я его просто люблю!»

Митя тоже очень любил Гудзю, вот за что: пошли они гулять по каналу, навстречу им идет собачка – шпиц – такая пушистая и круглая. Тут Гудзя и говорит: «Слушай, Митя, а представляешь, если бы у этой собачки были бы подковки и если бы мы пошли с ней гулять в Зимний дворец – как бы она шла там по паркету: цок, цок!»

Об этой прогулке они сложили даже стих:

Прошлой весной в Питер приезжал настоящий заграничный кинорежиссер. Снимать кино из прежней жизни. Дело было так: вызывают меня в ударном порядке на Ленфильм. Прихожу. Актеры в коридоре шушукаются: самая что ни на есть настоящая заморская знаменитость. Фамилия Герман, или вроде того. Главная начальница над актерами говорит строго: «Сниматься возьмут не всех, а только самых лучших. Сцена очень ответственная, в ресторане: Распутин придет и будет причинные места казать. А вы не реагируйте. Ешьте, пейте, веселитесь. Кормить будут из Метрополя, а платить – бешеные деньги – чуть ли не в валюте. Так что, – говорит, – бери, Митя, братков и сестренок и приходи одеваться-гримироваться». Ну, думаю, раз в жизни повезло! Наедимся до отвала и кучу денег по-легкому срубим! Кинулся братков созывать – Флореныч с Оленькой в Англии, Шинкарев в больнице. Позвал Горяева, Кузю и Тихомирова. На женские роли – Машку Зорину и жену Танюшу. Главное, Машка очень обрадовалась: стипендия-то у нее – кот наплакал.

Нарядили нас во фраки и жилетки, а сестренок в длинные платья с перьями и украшениями, привозят в Юсуповский дворец. Смотрим: действительно, – кругом иностранцы. Сам режиссер подходит – дамам ручки целует – «Гофман, – говорит, – моя фамилия». Первый день только свет настраивали да столики двигали. На другой стали снимать, как Никита Михалков за соседним столиком икру наворачивает. А ему цыгане песни поют. За другим столиком офицеры белогвардейские водку пьют и котлетами по-киевски закусывают. А нам воды из-под крана в графин налили и хлеба корку – мол, на заднем плане пейте и веселитесь. Никите, смотрю, вторую миску икры волокут, офицеры уже пьяные в жопу – рожи красные.

На следующий день все-таки стали митьков крупным планом снимать. Сам Гофман приказал: «Художников накормить!» Тут официанты забегали – принесли салатов, котлет по полной – мне цыпленка-табака. Но, говорят, делайте вид, что вам есть не охота, а разговаривайте на свои богемные темы – по сценарию. Жена моя Танюша, бледнея, говорит: «Ах, боже мой! – у меня все нервы поверху: завтра премьера!» А я на это что-то из Достоевского ввернуть должен. В общем, пока репетировали, все что могли – умяли. Господин Гофман приказывает: несите им еще жратвы, а то кадр получается ненасыщенный. Вдруг Распутин приходит – мы даже сначала испугались, а потом смотрим: шуба-то на нем из нашего фильма «Город» с Алевтинки снята. Видно, у них на студии одна шуба на всех. Тут Распутин начинает на баб кидаться и заставляет их шампанское из горла пить. Из-за соседнего столика вскакивает иностранный артист, переодетый под офицера, и говорит, обращаясь к Распутину: «Пан есть мразь и быдло!» Тут мне как-то обидно стало за Распутина. Что ж это иностранцы наших так обзывают? Хотел я было за русских вступиться, да меня Потемкин отвлек: расскажи, говорит, нашим телезрителям, почему Митьки у Гофмана снимаются? Тихомиров от лица Митьков отвечает, мол, славы нам, конечно, этот фильм не прибавит, а вот деньжат, конечно, хочется по-легкому срубить! И действительно – целые мешки денег волокут и отдают их цыганам и Михалкову. А Митькам, говорят, и другим артистам из Питера после праздничков выдадут на студии. Но вот прошли празднички, и другие празднички, и третьи, а нам отвечают: звоните после. И вот после Нового Года Кузя специально смотался на Ленфильм – спрашивает: «Дык, сколько ж можно ждать?» Ему отвечают: «А нечего сюда ходить – не будет вам ничего». Заплакал тогда Кузя и пошел куда глаза глядят.

Да, действительно, как сказал поэт, – Митьков только ленивый не обидит.

И в конце этой истории процитирую «Место встречи изменить нельзя».

Подполковник Панков:

– Поверьте, кто-то ответит за все это!

Мадам Желтовская:

– Только, пожалуйста, не надо из-за нас никого наказывать!

Жаркий пыльный вечер. Морские пехотинцы измаялись в окопах. Запасы питья закончились. Жара. Хочется пить нестерпимо. А где же взять? Перед окопом – большой пустырь. Он простреливается врагом. В середине пустыря из земли торчит обломок ржавой трубы. Оттуда сочится вода. Холодная вода. Но как доползти до нее? Пули так и свистят. Да и пустырь заминирован… Кто осмелится рискнуть своей жизнью ради спасения братков от жажды? А раненый командир стонет: пить, пить! И жара, жара… Тут поднимается один молодой боец – жалко стало ему командира, жаль братков своих. «Я пойду за водой!» Все бросились его обнимать. Вручили ему последнюю пайку хлеба, собрали оставшийся табачок – получилась небольшая самокрутка. Поел боец хлебушка, выкурил на дорожку самокрутку. Надел чистую тельняшку, взял походную фляжку. «Ну, с Богом!» Перевалился через бруствер и пополз по-пластунски. Враги заметили его – открыли ураганный огонь. Но и наши не растерялись: кинули дымовую шашку – весь пустырь дымом заволокло. Боец на ощупь нашел трубу с водой, набрал полную фляжку и назад пополз. А дым тем временем стал рассеиваться. Противник усилил стрельбу. Прицельно бьют гады снайперы. Пока дополз боец до окопа – фляжку в трех местах вражьи пули пробили. Вода почти вся вытекла. Лишь на донышке остался один глоточек воды… Поднес боец фляжку раненому командиру. Тот жадно припал губами и долго пил, запрокинув голову как горнист. Напившись, утер усы и передал фляжку старшине. Старшина благодарно принял ее, крякнул и сделал внушительный глоток. Отдышался и протянул фляжку браткам. Все пили и радовались, передавали ее по цепочке друг дружке. Когда же все утолили жажду – отдали фляжку молодому герою. Он взял ее в руки, заглянул внутрь… Там была чистая вода – ровно на один глоток…