Как можно быть язычником - де Бенуа Ален (бесплатные книги полный формат .TXT) 📗
Андре Шураки говорил о «словесном мире». Главенство времени-вечности сопровождается главенством слова. Действие (человека) производит силу, в то время как слово (Яхве) воздействует на длительность. В Библии слово является решающей реальностью мира переживаемого опыта. В конечном счёте, мир совпадает с глаголом, которым он был сотворен: еврейском языке одно и то же слово, davar, обозначает как предмет, так и слово. В язычестве решающая реальность мира переживаемого опыта является следствием действия. Фраза Гёте «В начале было действие» откликается на фразу из Писания «В начале было Слово». В противоположность мировому созвучию, которое господствует в языческих религиях, Библия представляет метафизическим образом космоса молчание (Андре Неер), молчание, в котором раздаётся один только логос, слово Яхве, хотя, в конечном счёте, существо и этого существа может отождествляться только с молчанием.
Иудео-христианский мир — это мир, вышедший из слова. Именно поэтому имя Яхве, непроизносимое имя, объявляетеся всемогущим (см. Псалом 8). Это слово, которое устанавливает связь между тварным существом и нетварным существом. Книга Бытие гласит: «И сказал Бог: да будет свет» (1, 3). Вступление в динамическую фазу творения происходит при посредничестве логоса. В Библии понятие «делать» связано с понятием «говорить», с тем, что провозглашается и слушается, расходится и распространяется. Произнесённое или написанное, слово является Откровением: облагораживанием речедвигательного процесса. Когда Элохим «берёт» Адама, чтобы поместить его в Эдемском саду (Быт. 2, 15), он производит это взятие при помощи слова. Также именно безрезультатность «слова» Каина к Авелю (Быт. 4, 8) приводит к братоубийству. И так же, наконец, как мир создаётся десятью словами (в раввинистической традиции формула «В начале» считается десятым словом, прибавляющимся к девяти другим), так и закон даётся Яхве Моисею на Синае в десяти словах, десяти «заповедях».
§ 14
То, что принадлежит времени-вечности, не имеет вида; увидеть можно только то, что находится в пространстве. «В начале было Слово» означает также: в начале было то, что можно услышать, но нельзя увидеть. Яхве по своей «природе» неизобразим. Как сверх-я он не должен иметь образа, потому что он является сверх-я всех «я»; он за пределами всех образов, всех форм, рождаемых этим миром. По самой своей сути абсолютное не может удерживаться в пределах, которые неизбежно имеет любое представление. Представить его означало бы ограничить его, свести его к одной-единственной из созданных им форм. В библейском единобожии не только вещи этого мира не могут более рассматриваться как божественные, но и сам Бог более не может восприниматься как предмет. В собственном смысле слова Яхве не может быть представлен, потому что он сам представил себя раз и навсегда, он представлен в вечности. Увидеть его значит умереть. Даже Моисей на Синае не видит Яхве, он его слышит. Серафимы, о которых говорит Исайя (6, 2), закрывают своё лицо перед Господом. Моисей делает то же самое перед «неопалимой купиной»: «Моисей закрыл лицо своё; потому что боялся воззреть на Бога» (Исход 3, 6). Когда Яхве сопровождает евреев в пустыне, его скрывает от их глаз облако. Сам Ковчег завета есть не что иное, как пустой престол. И, в противоположность тому, что зачастую думают, грех поклонявшихся Золотому тельцу заключался не столько в желании сменить бога, сколько в желании сделать видимым Невидимое. (Именно этим объясняется поведение Аарона, поставившего жертвенник перед статуей Тельца и заявившего: «Завтра праздник господу», Исх. 32, 5). Известна важность пустыни в библейском символизме — пустыни, которая стирает все изображения и отвергает их во имя невидимого и единообразного. Верующий в Яхве обязан принять пустыню воображения, что подразумевает запрет на представление (это же относится к молитве, в которой нельзя представлять ни ангелов, ни тем более Бога; в противном случае воображением могут воспользоваться бесы и человек может просто сойти с ума).
За исключением утверждения существования Яхве, невозможно прибегнуть ни к какому положительному определению, которое бы его обозначало или характеризовало. Библия наделяет его антропоморфными атрибутами, которые очевидно не могут приниматься буквально: они, как мы уже говорили, объясняются тем, что Библия должна говорить на человеческом языке. Именно это побудило Маймонида заявить: «Необходимо пользоваться отрицательными определениями, чтобы направить дух к тому, во что мы должны верить по отношению к Господу» (Le guide des gars, G.P. Maisonneuve Larose, 1856–1866, vol. 1, p. 242). Это учение об отрицательных определениях уже предвещает «критическую теорию» Франкфуртской школы… (В Православии это именуется апофатическим богословием, которое известно не только авраамическим религиям, но Веданте и Даосам).
Изображаться не должен не только Яхве, но и любые предметы этого мира начиная, естественно, с человека, потому что он создан «по образу» Божию. Это предписание иконоборчества, объявленное впервые в Книге Исхода: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли» (20, 4), а потом во Второзаконии: «Дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину, изображения какого-либо скота, который на земле, изображения какой-либо птицы крылатой, которая летает под небесами, изображения какого-либо гада, ползающего по земле, изображения какой-либо рыбы, которая в водах ниже земли» (4, 16–18).
Трудно сказать, к какому именно времени восходят эти запреты. Представляется, что первоначально они имели в виду только изображения Божества, а впоследствии распространились на все образные представления. В течение веков они принимались и истолковывались более или менее строгим образом. Талмудическое обсуждение Данного вопроса (Шулхан Арух, Рош Гашана, 24 а-b; Йоре Деа 141, 7) касается в особенности слова «изображение». В целом, сегодня считается, что только полное изображение, то есть, например, изображение всего человеческого тела в трёх измерениях, подпадает под запрет. Статуи в полный рост запрещены; бюсты, портреты, фотографии — нет (см. Jewish Chronicle, September 2, 1977). Некоторые авторы, в особенности мистики, проявляли больший радикализм. Как бы там ни было, нетрудно увидеть в библейском иконоборчестве очевидную антиэстетическую предвзятость. В Бытии сестра кузнеца Тувалкаина Ноема носит имя, которое означает «красота». В традиционном иудаизме искусство в значительной степени ограничится литургической областью; внимание будет обращено не на Бога, но на его вмешательство в историю: «Великие люди религии Ветхого Завета, — пишет Торлейф Борман, — изображаются не по причине своего благочестия или своего героизма, а по причине того, что через них действовал Бог или, действуя, говорил с ними, или же, как Ездра, потому что он читал слова Бога» (op. cit.).
С этой точки зрения христианское искусство, которому мы обязаны столькими великолепными произведениями, появилось на свет как ересь. «Будучи перенесено к народам, любящим искусство, христианство стало настолько художественным, насколько нехудожественным оно было бы, оставшись в руках иудео-христиан» (Эрнест Ренан, «Марк Аврелий», 1881 г.). Но это было результатом долгой эволюции. У христиан первых веков правилом было иконоборчество; моисеев запрет на изображения строго соблюдался (и тем не менее согласно священному преданию первую икону нарисовал евангелист Лука). Кроме того, довольно распространенным было представление об уродстве Иисуса (см. у Тертуллиана, Оригена и Климента Александрийского). Евсевий Кесарийский в своём письме Констанции отвергает как совершенно нечестивую мысль об использовании портретов Христа. Первохристианство сосредоточило своё отвержение образов в презрении к языческим «идолам»: первые христиане не могут говорить о статуях богов без сарказма. На вопрос «Нужно ли создавать статуи и изображения Бога?» все они отвечают отрицательно (см.: Louis Rougier, Le culte des images et les premiers chrtiens, in Le conflit du christianisme primitif et de]a civilisation antique, Copernic, 1977, pp. 90-102). Только тогда, когда Церковь после константиновского компромисса начала паганизироваться, родилась, а потом стала развиваться христианская иконография, которой было суждено пережить столь исключительный расцвет с XII и XIII вв. В то же время следы иконоборчества обнаруживаются в византийском обряде и даже в протестантизме: восточные церкви более длительное время оставались ограниченными иератической и внеличностной образностью.
