Опыт философской антропологии - Омельченко Николай Викторович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
2.4. Философско-антропологический проект Сартра
Исходный постулат «существование предшествует сущности» обусловливает экзистенциальное измерение человека. Индивид с рождения является tabula rasa, и только в процессе персональной жизнедеятельности он заполняет ее письменами, то есть создает сущность. Иными словами, человеческая сущность не врождена, но приобретена. Поэтому человек не поддается определению, так как первоначально ничего собой не представляет. Отсюда вытекает, что человек — это прежде всего проект: трус делает себя трусом, герой делает себя героем (см.: Сартр 1989: 334). Естественным продолжением подобной логики является сакраментальное: хочешь быть счастливым — будь им.
Поскольку изначально природа homo sapiens никем и ничем не предопределена, человек абсолютно свободен. Однако субъект, детерминированный ничем, сам есть ничто, «чистая доска». Правомерно и более широкое суждение: бытие, лишенное сущности, есть ничто.
Всякое бытие, любая конкретная, конечная форма его с необходимостью предполагает наличие сущности для своего существования, для соответствия (хотя бы в некоторой мере) своему понятию, так сказать, идеальному принципу. Также становится очевидным, что радикальная деструкция бытия связана с разрушением его сущности. Это, в частности, означает, что покушение на человеческую природу влечет за собой упразднение человека как такового и его трансформацию в иное нечто или в ничто.
Даже если принять сартровское «…человек не может выйти за пределы человеческой субъективности» (Сартр 1989: 324), то и в эту субъективность нужно включать не только существование, но и его сущность. Идея Сартра о первичности существования была бы верна, если бы человек не имел никакой истории. Однако человек включен в исторический поток. Каждый из нас несет бремя прошлого, величие и грехи предков, всего человеческого рода. Человек — во многом продукт исторического развития, и этот факт по-своему детерминирует существование отдельной личности. Человек с момента своего рождения обладает как сущностью, так и существованием. При этом существование не является простым развертыванием врожденной программы. В свою очередь сущность не является вечной константой; она также изменяется в процессе фило- и онтогенеза индивидов. Человек есть постоянство-в-становлении и потому становится тем, кем он становится.
Итак, первая посылка Сартра дает нам образ человека как пустого места. Это «вакуумное» существо обладает совершенной, ничем не стесненной свободой. Полное ничто тождественно абсолютной свободе. Человек-ничто не ведает границ своей свободы. Привилегия же бытия — октроировать [1] определенные степени свободы.
По логике Сартра, если человек обладает беспредельной свободой, то он, разумеется, максимально ответствен за то, что он есть, точнее, чем он становится. Более того, он отвечает за всех людей, поскольку, выбирая себя, субъект выбирает человека вообще (см.: Сартр 1989: 324). По-своему философ прав, потому что мера свободы определяет меру ответственности, а тотальная свобода предполагает тотальную ответственность.
Вместе с тем позиция Сартра вызывает множество вопросов. Допустим, что «человек — это свобода». В таком случае для обретения свободы достаточно прочитать статью Сартра и узнать из нее, что «человек осужден быть свободным» (Сартр 1989: 327). Если же люди свободны изначально, то, спрашивается, зачем дискутировать этот вопрос? Объявление, сделанное писателем, окончательно решает вечную проблему.
Конечно, можно заметить, что свобода, по Сартру, — это свобода в области духа, поскольку для экзистенциалиста «нет никакого другого мира, помимо человеческого мира, мира человеческой субъективности» (Сартр 1989: 343). Автор решительно заявляет, что «действительность будет такой, какой ее определит сам человек» (Сартр 1989: 332). Его слова можно истолковать в том смысле, что здесь ведется речь о ментальной действительности. Однако и в подобной интерпретации свободолюбивая версия философа выглядит сомнительной.
Только на первый взгляд кажется, что личность безупречно свободна в своих мыслях. Так, она может в любое время представить себя в качестве, скажем, папы римского или турецкого султана либо мысленно нарисовать фигуру кентавра. И все же игра нашего воображения имеет пределы. Например, верующий никак не может допустить отсутствие Бога, а любящий ребенок — поверить в грехи своих родителей. У каждого из нас имеются барьеры, не позволяющие помыслить все, что угодно. И, кстати, это еще не означает априори что-то однозначно «плохое».
Здесь мы хотим подчеркнуть, что человек и в своем духе, в своей реальной субъективности не является абсолютно свободным. Он может быть таковым лишь при отсутствии своего внутреннего мира, только в условиях экзистенциального вакуума. Только опустошенная душа (душа, тождественная ничто) осуждена на беспредельную свободу. Только смерть не знает запретов.
По Сартру (1989: 321), экзистенциализм — это учение о том, что «нужно исходить из субъекта». Однако первоначально субъект представляет собой ничто. Возникает вопрос: как ничто может действовать, творить, что-либо из себя производить? Дело в том, что только бытие способно к творчеству; небытие, в том числе пустота души, не склонно к созиданию. Как говорил Хайдеггер, «ничто само ничтожит». Свободный индивид-ничто обречен на безудержное разрушение.
Сартр пытается смягчить свой субъективизм, указывая на интерсубъективность. По его мнению, через декартовское «Я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Все другие — условие нашего собственного существования. Чтобы получить какую-либо истину о себе, человек должен пройти через другого. Именно в интерсубъективном мире человек решает, чем является он и чем являются другие (см.: Сартр 1989: 336). Однако оговорка философа не достигает цели: предварительное ничто не может обеспечить последующего бытия.
Экзистенциализм Сартра отличается еще одной особенностью, но которая многими легче всего усваивается. Философ заявляет, что его теория «отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование». Более того, человек «отвечает за всех людей». По Сартру (1989: 323, 324, 337), «выбирая себя, я созидаю всеобщее». Поскольку выбирая себя, мы выбираем человека вообще, то наша ответственность распространяется на все человечество.
По-своему Сартр совершенно прав: его тотальная свобода предопределяет тотальную ответственность. Некоторые теоретики, продолжая подобную логику, доходят до последнего предела: каждый ответствен не только за все человечество, но и за ответственность каждого. Этот выход, возможно, впечатляет или, точнее, ужасает. Однако к человеческой реальности он имеет мало отношения, поскольку в действительности индивиды обладают лишь различной степенью свободы. Их мера свободы определяет их меру ответственности. И больше всего ответственности у тех, кто имеет максимальную свободу мысли и действий.
Мы же с готовностью наделяем непосильным бременем ответственности каждого, и от этого нам почему-то становится легче. Видимо, навесив ярмо ответственности на всех индивидов, нам сподручнее «воспитывать» их, тиранить их душу, непрестанно укоряя за неправильный образ жизни и мыслей. При этом мы незаметно перекладываем на всех свою собственную ответственность, и нам, разумеется, становится легче. Таким образом экзистенциалистский гуманизм начинает подпитывать обыкновенную тиранию.
Мы исходим из того же правила: мера свободы есть мера ответственности. И если интеллектуалы соглашаются с тем, что они больше других свободны в своих мыслях и речах, то им следует признать, что прежде всего они ответственны за состояние мира. Но кто же примет эту ясную логику? Мы предпочитаем все человечество заставить делить с нами глобальную ответственность. А о власть имущих и говорить не приходится: у них всегда виновны все, кроме них самих.
