Творческая эволюция - Бергсон Анри (электронные книги без регистрации txt) 📗
Ничего подобного не существует в эволюции жизни. В ней поражает диспропорция между трудом и результатом. Снизу доверху в организованном мире - одно великое усилие. Но чаще всего это усилие задерживается, то парализованное противоположными силами, отвлекаемое от того, что оно должно совершить, тем, что оно совершает, поглощенное формой, в которую оно выливается, за гипнотизированное ею, как зеркалом. Вплоть до самых совершенных своих творений, даже когда это усилие, казалось бы, одержало победу над внешних сопротивлением и над сопротивлением, исходящим от него самого, оно всегда находится во власти материальности, в которую должно было облечься. Каждый может проверить это на собственном опыте. Наша свобода - самими движениями, которыми она утверждается, - порождает привычки, которые затушат ее, если она не будет возобновляться путем постоянного усилия: ее подстерегает автоматизм. Самая живая мысль застывает в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух. И наш энтузиазм, даже самый пылкий, выражаясь во внешнем действии, порой так естественно застывает в холодном расчете интереса или тщеславия, одно столь легко принимает форму другого, что мы могли бы их спутать, могли бы сомневаться в нашей собственной искренности, отрицать доброту и любовь, если бы мы не знали, что мертвое еще некоторое время сохраняет черты живого.
Глубокая причина этих диссонансов кроется в неустранимом различии ритма. Жизнь в целом есть сама подвижность; частные же ее проявления приобретают эту подвижность лишь поневоле и постоянно отстают от нее. Первая всегда идет вперед; последние предпочли бы топтаться на месте. Эволюция в целом совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частная эволюция - процесс круговой. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни. Они, таким образом, относительно устойчивы и даже столь хорошо имитируют неподвижность, что мы видим в них скорее вещи, чем развитие, забывая, что само постоянство их формы - лишь зарисовка движения. Но порой это невидимое уносящее их дуновение материализуется на наших глазах в мимолетном видении. Это внезапное озарение посещает нас при виде некоторых проявлений материнской любви, столь поразительной и даже трогательной у большей части животных, наблюдаемой и в заботах растения о своем зерне. Любовь эта, в которой многие видят великую жизненную тайну, возможно, сама могла бы открыть нам эту тайну. Она показывает нам, как каждое поколение тяготеет к тому поколению, которое последует за ним. Она внушает нам мысль, что живое существо есть главным образом промежуточный пункт и что самое существенное в жизни заключается в уносящем ее движении.
Этот контраст между жизнью в целом н формами, в которых она проявляется, носит повсюду один и тот же характер. Скажем так: жизнь стремится по возможности действовать, но каждый вид предпочитает дать возможно меньшую сумму усилия. Рассматриваемая в гамом существенном, то есть как переход от вида к виду, жизнь представляет собой постоянно возрастающее действие. Но каждый из видов, через которые проходит жизнь, заботится лишь о своем удобстве. Он направляется туда, где требуется меньше всего труда. Поглощенный формой, которую он должен принять, он погружается в дремоту и практически упускает из виду все остальное в жизни; он формирует самого себя с целью наиболее легкого использования того, что его непосредственно окружает. Таким образом, акт, путем которого жизнь идет к созданию но вой формы, и акт, в котором эта форма обрисовывается, являются различными и часто противодействующими движениями. Первое продолжается во втором, но это возможно лишь в том случае, если оно отвлекается от своего направления, как бываете прыгуном, который, чтобы преодолеть препятствие, должен отвести от него глаза и смотреть на самого себя.
Формы живого, по самому своему определению, -формы жизнеспособные. Как бы ни объяснять приспособление организма к условиям существования, оно по необходимости должно быть признано достаточным, раз вид существует. В этом смысле, каждый из следующих друг за другом видов, которые описывают палеонтология и зоология, был успехом, одержанным жизнью Но вещи выступают в совершенно ином свете, если страшить каждый вид с движением, которое оставило его на своем пути, а не с условиями, в которые он помещен. Это движение часто изменяло свой путь, очень часто останавливалось совсем; то, что должно было быть лишь промежуточным пунктом, становилось концом пути. С этой новой точки зрения неудача является правилом, успех же - всегда неполный, - исключением. Мы увидим, что из четырех главных направлений, по которым пошла животная жизнь, два завели в тупик, а на двух других усилие было в общем непропорционально результату.
Нам не хватает материалов, чтобы в деталях восстановить эту историю. Но мы можем все же различить ее главные линии. Мы сказали, что животные и растения, очевидно, довольно скоро отделились от их общего ствола:
растение - засыпая в неподвижности, животное, напротив, - все более и более пробуждаясь и идя к завоеванию нервной системы. Можно допустить, что усилие животного царства привело к созданию организмов, еще простых, но наделенных известной подвижностью и, главное, с неопределенностью формы, достаточной, чтобы применяться ко всем будущим направлениям. Эти животные могли походить на некоторых из наших червей, с той, однако, разницей, что ныне живущие черви, с которыми можно было бы их сравнить, являются исчерпавшими себя и застывшими экземплярами тех бесконечно пластичных, содержавших бесконечные возможности видов, которые представляли собой общий ствол иглокожих, моллюсков, членистоногих и позвоночных.
Одна опасность подстерегала их - препятствие, которое, возможно, едва не остановило подъем животной жизни. Есть одна особенность, которая не может не поражать, когда бросаешь взгляд на фауну первобытных времен:
это - заключение животного в более или менее твердую оболочку, которая должна была стеснять, а зачастую даже парализовать его движения. У моллюсков того времени раковина была гораздо более распространенным явлением, чем у нынешних. Членистоногие вообще были снабжены панцирем; это были ракообразные. Древнейшие рыбы обладали крайне твердым костным покровом*. Объяснение этого общего факта следует искать, как нам кажется, в стремлении мягких организмов защищаться друг от друга, становясь как можно менее доступными для пожирания. Каждый вид в процессе своего формирования движется к тому, что для него наиболее удобно. Подобно тому, как некоторые из примитивных организмов пошли в направлении животной жизни, отказываясь создавать органическое из неорганического и заимствуя готовые органические вещества у организмов, уже вступивших на путь растительной жизни, так и между самими животными видами многие устроились таким образом, чтобы жить за счет других животных. Животный организм, то есть организм подвижный, действительно может воспользоваться своей неподвижностью, чтобы искать животных беззащитных и кормиться ими, как растениями. Таким образом, чем подвижнее становились животные, тем они делались прожорливее и опаснее друг для друга. Поэтому весь животный мир должен был внезапно остановиться в развитии, которое поднимало его на все более и более высокие ступени подвижности, ибо жесткая и известковая кожа иглокожего, раковина моллюска, хитиновый покров ракообразного и ганоидный панцирь древних рыб, вероятно, имели общим источником стремление животных защититься от враждебных видов. Но этот панцирь, под которым укрывалось животное, стеснял его движения, а порой и вовсе их останавливал. Если растение отказалось от сознания, облекшись клеточной мембраной, то животное, заключив себя в крепость или в воинские доспехи, обрекает себя на полусонное состояние. В таком оцепенении еще и теперь живут иглокожие и даже моллюски. Членистоногим и позвоночным, конечно, угрожало то же самое. Они избежали этого, и с этим счастливым обстоятельством связан современный расцвет высших форм жизни.
