Собрание сочинений. Том 3 - Маркс Карл Генрих (версия книг txt) 📗
Мы видим, таким образом, какие священные мотивы руководят святым Максом при его переходе к эгоизму. Не блага мира сего, не сокровища, поедаемые молью и ржой, не капиталы его Со-Единственных, а сокровище небесное, капиталы божии, истина, свобода, человечество и т. д. — вот что не даёт ему покоя.
Если бы к нему не приставали с требованием служить стольким хорошим вещам, он так никогда и не сделал бы открытия, что и у него есть своё «собственное» дело, не «положил бы», следовательно, в основу этого своего дела — «Ничто» (т. е. «Книгу»).
Если бы святой Макс присмотрелся немножко ближе к различным «вещам» и «собственникам» этих вещей, например к богу, человечеству, истине, он пришёл бы к обратному выводу: он понял бы, что эгоизм, базирующийся на эгоистическом образе действия этих лиц, неизбежно является столь же воображаемым, как и сами эти лица.
Вместо этого наш святой решает вступить в конкуренцию с «богом» и «истиной» и опираться на Себя — «на Меня, на того самого Я, который совершенно так же, как бог, есть Ничто всего другого, Я, которое есть Моё Всё, Я, что значит — Единственный… Я — Ничто в смысле пустоты, но творческое Ничто, Ничто, из которого Я сам, как творец, творю Всё».
Святой отец церкви мог бы выразить это последнее положение и так: Я — Всё в пустоте бессмыслицы, «но» Я — ничтожный творец, Я — Всё, из которого я сам, как творец, творю Ничто.
Какое из этих двух разночтений правильно, выяснится в дальнейшем. Таково предисловие.
Сама «Книга» делится, как и «блаженной памяти» библия, на Ветхий и Новый завет — именно, на единственную историю человека (Закон и Пророки) и на нечеловеческую историю Единственного (Евангелие царства божьего). Первая книга — это история в пределах логики, логос, скованный прошлым; вторая — логика в истории, освободившийся логос, который борется с современностью и победоносно её преодолевает.
ВЕТХИЙ ЗАВЕТ: ЧЕЛОВЕК
1. Книга бытия, т. е. Жизнь Человека
Святой Макс прикрывается ссылкой на то, что он пишет здесь биографию своего смертельного врага, «Человека», а не «Единственного» или «действительного индивида». Это впутывает его в забавнейшие противоречия.
Как подобает всякой порядочной Книге бытия, «Жизнь Человека» начинается ab ovo{76}, с «ребёнка». Ребёнок, как нам разъясняется на стр. 13, «с самого же начала живёт в борьбе со всем миром, он сопротивляется всему, и всё оказывает ему сопротивление». «Обе стороны остаются врагами», но сохраняют «взаимное уважение и почтительность» и «постоянно держатся настороже, подсматривая слабости друг у друга»; это разъясняется далее, на стр. 14, в том смысле, «что мы», будучи детьми, «пытаемся проникнуть в суть вещей или узнать, что существует за вещами; потому-то» (значит, теперь уже не из вражды) «мы подсматриваем у всех этих вещей их слабости». (Здесь виден перст Шелиги, торговца тайнами.) Итак, дитя сразу становится метафизиком, стремящимся проникнуть «в суть вещей».
Этот предающийся спекулятивным размышлениям ребёнок, сердцу которого «природа вещей» ближе, чем его игрушка, «с течением времени» уверенно справляется с «миром вещей», побеждает его и вступает затем в новую фазу, в юношеский возраст, где ему предстоит новая «тяжкая жизненная борьба», борьба против разума, ибо «духом называется» «первое самообретение» и: «Мы возвышаемся над миром, мы — дух» (стр. 15). Точка зрения юноши является «небесной»; ребёнок лишь «заучивал», «он не задерживался на чисто логических или теологических вопросах», — подобно тому как и (ребёнок) «Пилат» быстро проходит мимо вопроса: «что есть истина?» (стр. 17). Юноша «стремится овладеть мыслями», он «понимает идеи, Дух» и «отыскивает идеи»; он «предаётся своим мыслям» (стр. 16), у него «абсолютные мысли, т. е. ничего кроме мыслей, логические мысли». Юноша, «ведущий себя» таким образом, вместо того чтобы увлекаться молодыми женщинами и прочими земными вещами, есть не кто иной, как молодой «Штирнер», берлинский юноша, изучающий науки, занимающийся логикой Гегеля и благоговейно взирающий на великого Михелета. Об этом юноше справедливо говорится на стр. 17: «извлекать на свет чистую мысль, отдаваться ей — в этом радость юности, и все светлые образы идеального мира — истина, свобода, человечество, Человек и т. д. — озаряют и вдохновляют юную душу».
Этот юноша «отбрасывает в сторону» затем также и «предмет» и «предаётся» исключительно «своим мыслям»; «всё недуховное он объединяет под презрительным названием внешних вещей и если он всё-таки привержен кое к чему из этих внешних вещей, например к студенческим молодечествам и т. д., то лишь тогда, когда он открывает в них дух, и потому, что он открывает в них дух, т. е. когда они являются для него символами». (Кто не «откроет» здесь «Шелигу»?) Благонравный берлинский юноша! Пивной устав корпорантов был для него только «символом», только в угоду «символу» он не раз после выпивки оказывался под столом, где он, вероятно, тоже хотел «открыть дух»! — Как благонравен этот милый юноша, которого мог бы взять за образец старый Эвальд, написавший два тома о «благонравном юноше», — видно также из того, что именно о нём «сказано» (стр. 15): «Следует оставить отца и мать, считать разорванной всякую естественную власть». Для него, «для разумного, не существует семьи в качестве естественной власти, он отрекается от родителей, от братьев и сестёр и т. д.», — но все они возрождаются «как духовная, разумная власть», благодаря чему благонравный юноша примиряет послушание и страх перед родителями со своей спекулятивной совестью, и всё остаётся по-старому. И точно так же «сказано» (стр. 15): «Богу нужно повиноваться больше, чем людям». И, наконец, благонравный юноша достигает высшей вершины моральности на стр. 16, где «сказано»: «Своей совести нужно повиноваться больше, чем богу». Это возвышенное моральное чувство возносит его даже над «мстительными эвменидами» и даже над «гневом Посейдона», — он не боится больше ничего, кроме — «совести».
Открыв, что «дух есть существенное», он уже не боится более даже нижеследующих весьма рискованных выводов:
«Но если дух и познан как существенное, то имеется все-таки нечто, проводящее грань между бедным и богатым духом, и потому-то» (!) «люди стремятся стать богатыми духом; Дух хочет расширить свои пределы, основать своё царство, царство не от мира сего, — мира, только что преодоленного. — Таким путём он силится стать Всем во Всём» (каким это путём?), «т. е. хотя Я — Дух, но всё-таки Я — дух несовершенный и должен» (?) «ещё только искать совершенный дух» (стр. 17).
«То имеется всё-таки нечто, проводящее грань». — «Нечто» — что сие значит? Что за «Нечто» проводит эту грань? Мы ещё не раз встретим у нашего святого мужа сие таинственное «Нечто», причём выяснится, что это — Единственный на точке зрения субстанции, начало «единственной» логики и как таковое — истинное тождество гегелевского «бытия» и «ничто». Что бы это «Нечто» ни предпринимало, ни говорило, ни делало, — за всё это мы возлагаем, таким образом, ответственность на нашего святого, который относится к нему как творец. Сперва это «Нечто», как мы видели, проводит грань между бедным и богатым. А почему именно? Потому что «дух познан как существенное». Бедное «Нечто», которое без этого познания никогда не пришло бы к различию между бедным и богатым! — «И потому-то люди стараются» и т. д. «Люди»! Здесь перед нами второе безличное лицо, которое наряду с только что рассмотренным «Нечто» находится в услужении у Штирнера и должно выполнять для него самую тяжёлую, чёрную работу. Как оба они поддерживают друг друга, ясно видно на настоящем примере. Так как «Нечто» проводит грань между бедным духом и богатым, то «люди» (кому ещё, кроме как верному холопу Штирнера, могло бы прийти в голову нечто подобное), — «люди стараются поэтому стать богатыми духом». «Нечто» подаёт знак и тотчас же «люди» подхватывают во всю глотку. Разделение труда проведено классически.
