Мое самоубийство - Роорда Анри (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt, .fb2) 📗

Когда я явился на свет, моя невинность, если память мне не изменяет, была совершенной. В каком возрасте я испортился? И почему я испортился?

Господин, выступающий от имени Бога, говорит мне: «Бог по своей доброте дал тебе свободу и способность различать Добро и Зло». Я господину отвечаю: «Бог забыл наделить меня волей, достаточной, чтобы я устоял перед искушениями».

Господин возражает: «Ты был свободен. Если бы ты захотел, ты бы смог». Я отвечаю: «Почему же мне не хватило воли захотеть?»

Похоже, этому спору конца не будет. От меня требуют «ответственности», чтобы иметь право меня наказывать: вот и всё. Государство не только прибегает к праву сильного в случае конфликта, но действует более тонко и умело, навязывая индивидууму чувство Долга. Зачастую удовлетворяя наши истинные желания и потребности, мы можем навредить ближнему. Следовательно, наш общественный долг обычно состоит в том, чтобы противиться нашей сокровенной природе. В итоге общество требует от индивидуума быть тем, чем физиологически он не является. Не стоит удивляться, что воздействие воспитателя на молодежь порождает уйму лицемеров и горстку бунтарей.

Можно ли всерьёз сказать очень глупому юноше: «Твой долг — стать очень умным»? Проповедникам обычно хватает здравомыслия, и до этого дело не доходит. А вот флегматичного мечтателя упрекают в том, что он менее энергичен, чем человек, полный сил и здоровья. Они предписывают равную умеренность и больному человеку, и здоровяку с крепким желудком и отменным аппетитом. Не учитывая существенных отличий, с которыми мы явились на свет, они нам всем указывают один и тот же образец для подражания и говорят: «Вот добродетели, которыми вы должны обладать».

Моралист и физиолог, зная, как я жил, охарактеризовали бы меня по-разному. А если бы меня описывал теософ, мой портрет снова был бы другим.

Но ведь я такой, какой я есть. Наши суждения о других преимущественно зависят от наших собственных сложившихся представлений.

Меня строго осудят и за ужасный эгоизм, и за неустойчивую нравственность. Однако можно по-разному быть эгоистичным, как по-разному — нравственным. Я хочу, чтобы меня судил физиолог-психолог, который внимательно изучил бы маленький механизм, управляющий движениями моей души. Я склонен думать, что в моей внутренней машинке уже давно порвался приводной ремень: это с его помощью колесико «чувство» приводило в движение колесико «воля». Мои благие помыслы (порой бывают и такие) не могут заставить меня действовать.

С другой стороны, мой главный двигатель, именуемый «жизненным инстинктом», надо полагать, в очень плохом состоянии. Ведь, не будучи больным, я предпочитаю смерть существованию, наполненному — как почти у всех — ежедневным тяжким трудом, заботами и лишениями.

Один приятель заметил, что если бы я жил дальше, многие еще и позавидовали бы моей участи. Он прав. Но я не понимаю бедных и несчастных стариков, желающих во что бы то ни стало продлить свое существование. На что они надеются? Среди них есть те, кто одиноки и никого не любят, и больные, которые отягчают бремя своих близких.

Мне необходимо жить с упоением. Часто по утрам я шел в школу подавленный, потому что начинался день, в котором не будет ничего, ничего кроме исполнения профессионального долга. Выходит, я человек не добродетельный, раз этого мне было мало. Мне нужно видеть в ближайшем будущем моменты восторга и радости. Я счастлив, только когда чем-то восхищаюсь. Я не понимаю безразличия, с которым множество людей каждый день проводит по многу часов впустую, в общем-то, ничего не делая, а лишь чего-то ожидая.

Мое нетерпение — причина стольких ошибок — наверняка объясняется природой моего воображения и состоянием нервной системы.

(Я пытаюсь оправдаться: значит, меня все еще немного заботит то, что скажут обо мне после моей смерти. А ведь какие только глупости не говорят о нас другие!)

Я эгоист, который много любил. Я растратил свою нежность, как растратил свои деньги. В моей тепловой машине есть, вероятно, технический изъян, так как она постоянно теряет тепло, которое пропадает в безмерной пустоте. И часто в этом слабом излучении те, кто приближались ко мне, могли на миг согреться.

Однажды я с большим трудом удержал крестьянку лет семидесяти, которая собиралась встать передо мной на колени и целовать мне руки. Мой голос, полное отсутствие во мне высокомерия и резкости ввели ее в заблуждение, и она решила, что я бесконечно добр.

Да, я добр, но какой-то пассивной добротой. От меня куда меньше пользы, чем от личностей, в которых есть резкость, потому что есть решительность.

Есть экономные люди, которые если и приоткрывают свою душу, то с большой осторожностью. Такие не способны радушно встретить незнакомца. А я, увидев симпатичное лицо, тут же улыбаюсь. Это вызвано исключительно подвижностью моей скуловой мышцы.

Как-то один старый философ сказал мне: «Суть вашей натуры — доброжелательность». Я мог бы предоставить — как выражается прислуга — и другие положительные рекомендации.

Живи я в других условиях, никто не пострадал бы от моего эгоизма. Например, в какой-нибудь сказочной стране я образцово исполнял бы свой общественный долг. Иногда человек безнравственный — это всего лишь человек нравственный, который оказался не на своем месте.

Я говорю все это для самоуспокоения. Сегодня жизнь не внушала бы мне такого отвращения, если бы все эти двадцать лет я, игнорируя остальное человечество, был по-настоящему добр к одному-единственному человеку. Зло, причиненное мной, непоправимо. Я довел до отчаяния живую душу. Я разрушил нечто бесценное и неповторимое. Содеянное мной дурно; и чтобы искупить свою вину, мне не хватило бы всего душевного капитала который я растратил — сантим за сантимом — на посторонних.

ИНДИВИДУУМ И ОБЩЕСТВО

Всем хорошим во мне я обязан обществу. В современном мире, рассчитывая только на свои силы высшего позвоночного, не сумел бы себя прокормить и защитить. Индивидуум, способный жить один в пустыне, прежде сформировался в социальной среде, которая снабдила его всеми необходимыми средствами.

Не родись я среди людей, я бы не умел говорить. Это люди научили меня думать. Все то прекрасное, за что я полюбил жизнь мне открыло общество. Я знаю: для своего сохранения оно нуждается во лжи и насилии, но это его писатели рассказали мне о справедливости и пробудили во мне мятежный дух. Всем, чем я обладаю, — будь то идеи, радости или одежда — я обязан другим.

Но общество быстро отбирает у нас все, что дает. Поселив в нашем сознании волнующие образы, оно мешает нам — своими законами и моралью — удовлетворять наши желания и, зачастую, самые насущные потребности. Сначала воспитатели прививают нам вкус к прекрасному, а потом общество уродует нашу жизнь, превращая нас в машины.

Общество сильнее: оно легко избавляется от индивидуумов, которые ему мешают. Но в своем противостоянии зачастую прав индивидуум: он — представитель уже иного — лучшего — общества. Иногда, восставая против общества, мы исполняем свой общественный долг.

Чтобы жизнь продолжилась, людей обязывают ежедневно, по много часов, быть машинами. Если бы только машинами! В роботов и маньяков превращают тех, чья задача — обогащать внутренний мир подростков. Вот уже тридцать три года я преподаю школьникам элементарную математику. Каждый год, каждый день, я твержу неизменные правила и формулы. (Что до моих отступлений, то они, разумеется, нарушают Регламент.) Некоторые фразы мне приходилось произносить так часто, что иногда от отвращения у меня сводит скулы.

Государство не дает учителям возможность вносить в свою работу что-то новое и тем самым омолодить свое мышление. Стремится ли Государство к тому, чтобы молодежь воодушевлялась? Нет, воодушевление опасно.

А я люблю порывы, начинания, движение.

«Ах, первые цветы! Ваш аромат так дивен!»3