Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
Латинское mori — умирать, morbus — болезнь, немецкое Mord — убийство, славянское «смерть», исходят, очевидно, из понятия разбивать, раздроблять, вообще из оттенков, выражающих разрушение. Все это — еще только ничтожная доля несомненных продуктов дифференциации данного корня, не говоря уже о вероятных его разветвлениях (напр., по мнению Гейгера, латинское Malus — дурной, и melior — лучший принадлежат к нему же через промежуточное значение — мягкий, размельченный).
Как видим, производные одного и того же древнего слова-понятия распространяются решительно по всем областям опыта и на всех ступенях познавательной абстракции, дают названия всевозможным видам действий, предметов, свойств, отношений и т. д,
И это — отнюдь не исключительная особенность данного корня, а типическое, вполне обычное явление. Точно так же типичен и тот случай, когда формы, развивающиеся из одного начала, постепенно расходясь в своих значениях, приходят к полярной противоположности.
С этой стороны характерно развитие корня flag, от которого в европейских языках произошла масса слов, означающих свет, блеск, цвета. Замечу, что в производных формах этого корня последняя согласная (звук «г») может отсутствовать, звук «л» по законами фонетики может переходить при определенных условиях в звук «р», а «ф» в «б». Таким образом, к корню flag относятся латинские fulgeo — сверкаю, ferveo — горю; немецкие brennen — гореть, braun — бурый, коричневый, blinken — мерцать, blau — синий, Blei — свинец, bleich — бледный; французское blanc — белый, brun — коричневый; английское black — черный, русские «белый», «блеск» и т. д. Связь значений в некоторых случаях тут может показаться очень странной; но Гейгер дает ей очень удачное объяснение, соединяя корень flag с почти тождественным по звуковому составу frag, означающим — ломать (латинск. frango, греч. Τρηγνομι, нем. brechen и т. д.) Тогда, говорит Гейгер, ясно, что первоначальное значение тут — дробить, размельчать, затем через понятия — растирать, натирать, намазывать — совершился переход к краскам, от них к световым явлениям, к блеску, горению, молнии и т. д.
Обе наши иллюстрации показывают, как из элементарного слова-понятия, неопределенно выражающего известный вид человеческой деятельности, может в длительном процессе развертываться целый мир форм, неограниченно многообразно проникающих и охватывающих человеческий опыт — материал познания. С этой точки зрения, не было бы никаких принципиальных препятствий к происхождению любого языка, и даже всех языков из одного корня. Надо к тому же заметить, что мускульные артикуляции, соответствующая звукам речи, гораздо менее различаются между собою, чем порождаемые ими звуки, а тем более — чем буквы, которыми эти последние обозначаются: физиологическая разница отдельных слов несравненно меньше, чем фонетическая и графическая. [4]
За целые тысячи лет на памяти истории не наблюдается сколько-нибудь значительного развития, и вообще изменения таких человеческих звуков, как плач, смех, междометия боли, отвращения и т. под. — общие выражения эмоций, родственные крикам большинства животных. И за это же самое время, какой гигантский путь прошла эволюция речи и мышления, тех слов-понятий, которые образовались, шаг за шагом, из первичных клеток идеологии — корней, выражающих человеческие действия.
Из этого рода фактов Нуарэ, Мюллер и многие другие мыслители до них склонны были делать вывод, что речь и мышление по существу отличают человека от животных. Речь — это Рубикон, которого никогда не перейдет никакое животное, писал Макс Мюллер. Мы, разумеется, не станем поспешно соглашаться с подобными выводами — они подрываются не только различными данными из жизни других социальных животных, напр., муравьев, у которых имеются, по-видимому, аналогичные речи, хотя и не звуковые, а осязательные и, может быть, зрительные способы общения, а самая теория Нуарэ, как увидим, дает все необходимые звенья от «не-мыслящего животного», до «мыслящего человека». Но для нас тут важно то, что развитие речи и мышления не только связано именно с действиями, а не иными переживаниями, напр., эмоциями, — но именно с человеческими действиями; — у громадного большинства животных речь и мышление не развились, значит у них действия отличаются от человеческих в чем-то таком, от чего именно и зависит это развитие. В чем же состоит различие?
— Оно состоит в социальности человеческого труда.
«Каким образом, — говорит Нуарэ, — так называемые общие понятия, с философской точки зрения — отличительный признак человеческого духа, — в то же время являются общими и в смысле их понимания всеми людьми?
И каким образом посредством знака общения сразу пробуждается в мыслящем человеке это внутреннее понимание, каким образом оно укрепляется и совершенствуется?
Не представляется ли тут естественным заключение, что язык мог произойти только из совместной деятельности людей, — так как и опыт показал, что дети, выросшие в уединении, вне социальной жизни людей, оказывались одичалыми, подобными зверям?..» (Ursprung der Sprache, стр. 63–64. Курсив мой).
Нуарэ исследует потом особенную роль чувства зрения в развитии речи и мышления. Взаимное понимание людей основывается на общем поле зрения: люди видят одни и те же действия и предметы, имеющиеся в этом поле, благодаря чему они и могут усваивать и понимать соответственные обозначения. Основу ориентировки человека в его среде составляет именно зрение и руководимое им осязание: рука и глаз образуют для человека мир вещей, говорит Нуарэ; и именно глаз, очевидно, при этом связывает переживания различных людей. Остальные чувства подчиняются ему, координируются с ним, и через него в свою очередь попадают в сферу общего понимания людей. Именно потому те понятия, которые относятся к опыту в целом, понятия наиболее универсальные, заимствуются постоянно из зрительных образов; слово «идея», ιδεα Платона от ιδειν — увидеть; точно также у Аристотеля ειδος — форма, как и русское «вид». Оптическую окраску имеет и термин «мировоззрение»; а когда Фрэнсис Бэкон определял задачу философии, он формулировал ее в требовании дать «изображение и отражение мира», и т. д.
Итак, если содержанием первичных элементов речи и мышления служит человеческая деятельность, то основным условием того, чтобы они были элементами общения людей, является общее поле зрения, коллективное восприятие. Где можем мы найти на практике оба эти момента в полном единении? Ответ ясен: в совместной работе людей, в социально-трудовом процессе.
Для нас, марксистов, такой вывод несомненен и неизбежен даже без той массы фактических и логических доказательств, которыми обосновывает его полу-идеалист Нуарэ: в производстве должны мы искать начала идеологии. Вопрос заключается в том, каким именно образом коллективно-трудовой процесс произвел обозначения трудовых актов, звуковые их символы, понятные для всех членов данного человеческого коллектива? Этот вопрос и разрешается теорией Людвига Нуарэ.
Нуарэ начинает свой анализ с двух явлений, подобных словам-понятиям и по социальности своего происхождения, и по своей роли, как форме выражения — но только стоящих ниже в лестнице развития. Таковы смех и плач.
Смех, — замечает Нуарэ, — еще и для современных людей заключает в себе нечто демоническое, нечто загадочно-мрачное, вызывающее смутную тревогу и беспокойство в наблюдателе, который не принимает участия в смехе, или не знает его причины. В в этом сказывается происхождение смеха, неопределенно-атавистическое воспоминание культурного человечества о первобытных формах смеха. Наш нынешний смех к этим первобытным формам относится, — говорит Нуарэ, — приблизительно так, как современная молитва матери-христианки к жертвоприношениям тех древних матерей, которые бросали своих младенцев в пылающую пасть чудовищного идола — Молоха. Не случайным образом очертания рта при смехе напоминают радостное оскаливание зубов зверя-хищника при виде беззащитной добычи.
