Джордано Бруно - Горфункель Александр Хаимович (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Это на Тридентском соборе прелаты воинствующей церкви пекутся о единстве христианского мира.
Не остался без покровителей и печатный станок:
«Желая, чтобы дело печатания книг счастливо процветало, — заявлял в 1515 г. папа Лев X, — мы устанавливаем и повелеваем, дабы впредь и на вечные времена никто не смел печатать книги без предварительной их проверки и собственноручного письменного одобрения нашим викарием, епископом или инквизитором». «Постановляем, — вторил ему в 1529 г. император Карл V, — чтобы никто не смел отныне печатать, или переписывать, продавать, покупать, распространять, хранить, держать у себя или получать, обсуждать публично или тайным образом книги, писания и учения еретиков, осужденных церковью». И наконец, тридцать лет спустя папа — теперь уже Павел IV — запретил «переписывать, издавать, печатать, давать под предлогом обмена или под иным каким видом, принимать открыто или тайно, держать у себя или отдавать на хранение книги или писания из тех, что означены в этом индексе святой службы…».
Вот он перед нами — этот первый папский «Индекс (перечень) запрещенных книг»: Данте и Боккаччо, Поджо Браччолини и Лоренцо Валла, Бонавентура Деперье и Франсуа Рабле, Томас Мюнцер и Ульрих фон Гуттен, Корнелий Агриппа Неттесгеймский и Эразм Роттердамский, Ян Гус и Мигель Сервет, Марсилий Падуанский и Никколо Макиавелли — поэты и новеллисты, политические мыслители и реформаторы, философы и ученые, современники и те, кто давно уже умерли или сожжены на кострах инквизиции.
Десять списков запрещенных книг было издано в Англии, четыре — в Нидерландах, свои индексы издавали Кёльн и Париж, Тулуза и Лукка, Лувенский университет и Венецианская синьория. Папский индекс, подтвержденный Тридентским собором, переиздавался в Люттихе и Антверпене, в Мюнхене и Лисабоне. Новое, дополненное издание — индекс 1590 г. — папы Сикста V; еще одно — папы Климента VIII — вышло в 1596 г.
Индекс означал не только запрет и уничтожение внесенных в него изданий. Он налагал оковы на мысль писателя и ученого. Важнейшие достижения человеческого ума оказывались недоступными, традиция прерывалась. Угроза занесения в индекс нависала над еще не написанной, только задуманной книгой. Авторы и читатели не допущенных к печати и запрещенных книг «преодолевали Гутенберга», тайно переписывали книги от руки. И это через сто лет после изобретения печатного станка!
Католики и реформаторы соревновались друг с другом в истреблении свободомыслия. Доносчики не дремали, и часто полемические сочинения оборачивались доносом. Французский гуманист и издатель Этьен Доле был сожжен на костре в 1546 г. Та же судьба постигла великого испанского ученого и философа Мигеля Сервета в Женеве в 1553 г. Не выдержав травли и опасаясь преследований, покончил с собой блестящий новеллист и смелый мыслитель Бонавентура Деперье.
Когда в 1542 г. была учреждена римская инквизиция, костры запылали в вечном городе один за другим. Святой трибунал вызвал столь бешеную ненависть у жителей Рима, что после смерти папы Павла IV они разграбили и сожгли здание инквизиции, избили ее служителей, разрушили монументы, воздвигнутые папе при жизни, и таскали по улицам отбитые головы статуй. Но вскоре был отстроен новый дворец святой службы, и великие инквизиторы, сменяя друг друга на папском престоле, продолжали упорно и неумолимо душить ересь и свободомыслие.
Но интеллектуальная жизнь не прекращалась. Просто бороться стало много труднее. И если Пьетро Помпонацци, живший в начале XVI столетия, несмотря на травлю со стороны духовенства, спокойно дожил до старости и умер в своей Болонье, не прекращая до последних дней университетского преподавания, то Джордано Бруно ожидала иная судьба.
Глубочайший конфликт эпохи — между силами феодальной реакции и новыми потребностями общественного развития — нашел свое выражение и в политике, и в религии, и в литературе и искусстве. Но пожалуй, с наибольшей силой он проявился в философской мысли как непримиримое противоречие между догматами религии и развитием опытного естествознания, между властью тысячелетних предрассудков и требованием свободного изучения природы, между материализмом и богословием.
Джордано Бруно не мог себе выбрать другую эпоху. Но выбор пути зависел от него.
II. Пробудитель спящих умов
Он родился близ маленького городка Нолы, неподалеку от Неаполя, в 1548 г., и отец, Джованни Бруно, бедный дворянин, служивший в войсках неаполитанского вице-короля, дал сыну при крещении имя Филиппо в честь наследника испанской короны.
«Италия, Неаполь, Нола! — с гордостью и тоской будет вспоминать о родных местах философ-изгнанник. — Страна, благословенная небом, в равной мере именуемая главой и десницей земного шара, правительница и владычица иных племен, ты всегда почиталась и мной, и другими как наставница, кормилица и мать всех добродетелей, наук, искусств, установлений и приличий!» (8, стр. 183).
Счастливая Кампанья — так назывался этот край еще с римских времен. Из домика Джованни Бруно с садом и виноградником на склонах горы Чикала виднелись невдалеке развалины старинного замка, а на горизонте — то мирный, то грозный Везувий. Зеленеющие склоны, покрытые оливами и плющом, опоясанные рощами каштанов и тополей — эти первые впечатления Бруно сохранил на всю жизнь. И в философских поэмах он будет вспоминать то прогулки с отцом к подножию вулкана, то странную молнию, пролетевшую однажды над крышами Нолы, то восходы солнца над равниной, то бездонное звездное небо — огромное над маленькой Нолой.
В Лондоне и Париже среди ученых докторов и блестящих придворных он не забудет своих земляков: крестьян, ремесленников, солдат, бедных священников, добродушных и трудолюбивых, суеверных и насмешливых — и заселит ими страницы своих диалогов. И бог Меркурий будет рассказывать о дынях огородника Францино и о щенятах в доме Антонио Саволино, а подруги детства Филиппо Бруно, его двоюродные сестры Лаодомия и Джулия, и приятели его отца солдаты Франческо Северино и Джан Доменико Чезарино будут вести ученые философские беседы, а в комедии «Подсвечник» еще не раз посмеются над забавными историями из жизни ноланцев. И себя самого не итальянцем, не неаполитанцем даже, а ноланцем назовет он в своих книгах и прославит родную Нолу, назвав ее именем свою «философию рассвета».
Но жизнь в Ноле была не легкой. Отцовского жалованья не хватало. «С детских лет вступил я в мучительную борьбу с судьбой» (16, стр. 324), — скажет о себе Бруно и, прославляя родину, добавит с горечью: «Не в меньшей степени называют ее учительницей всех пороков, обманов, скупостей и жестокостей…» (8, стр. 83).
Однажды один из юношей Нолы уехал на север Италии в поисках знаний; там по доносу был схвачен инквизиторами, выдан венецианским сенатом Риму и предан мучительной казни как нераскаявшийся еретик. История эта поразительно напоминает судьбу Бруно, но юношу звали иначе — Помпонио Альджерио, он тоже называл себя Ноланцем. Когда до жителей Нолы дошел страшный рассказ о том, как их земляка в течение четверти часа постепенно опускали в кипящее масло, Филиппо Бруно шел девятый год.
Другом Джованни Бруно был воин и поэт, участник многих походов и морских экспедиций против турок Луиджи Тансилло. Его жизнерадостная, пронизанная грубоватым юмором крестьян Кампаньи поэма «Сборщик винограда» призывала к земным радостям и советовала не пренебрегать наслаждениями этой жизни ради загробного блаженства. Имя поэта, было занесено в «Индекс запрещенных книг». Много лет спустя в диалоге Бруно «О героическом энтузиазме» появится в качестве одного из собеседников поэт Тансилло и вновь зазвучат его стихи рядом с сонетами самого Бруно.
Сын Джованни Бруно не собирался повторять военную карьеру отца. После обучения латинской грамматике в местной частной школе, вероятно в 1562 г., Филиппо поселился в Неаполе. Там он получил первоначальное философское образование, прослушав лекции ученого монаха-августинца Теофило да Вайрано. Впоследствии Бруно тепло вспоминал о нем как о первом своем учителе и в одном из диалогов дал имя Теофила главному защитнику Ноланской философии.
