Человек против мифов - Берроуз Данэм (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации TXT) 📗
ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРИБЕЖИЩА
Даже в долгую и печальную эпоху своих сумерек греки не проявляли особой наклонности к солипсизму. Люди средневековья при всем свойственном им смешении факта и вымысла тоже ее не проявляли, если не считать мистиков. Наоборот, среди великих философов семнадцатого и восемнадцатого веков только один Спиноза оставался совершенно от нее свободен. Солипсизм зарождался или расцветал у Декарта, Лейбница, Локка, Беркли, Юма и Канта.
Факт этот тем более замечателен, что философия в те дни распадалась на две, казалось бы, противоборствующие школы мысли. Называвшие Декарта своим отцом рационалисты искали исходную истину в каком-то высшем положении, которое в силу своей самоочевидности должно быть неопровержимым. Идущие от Локка эмпирики искали истину в непосредственных показаниях чувств. Суть спора заключалась в том, что рационалисты считали ощущения смутными и обманчивыми, тогда как эмпирики рассматривали "самоочевидные" истины как не имеющие никакого основания в наблюдаемых событиях. Конфликт был в действительности не из неразрешимых, и я должен заметить по ходу дела, что два обрисованных мной выше принципа научного метода заимствованы соответственно у эмпириков и рационалистов.
Для нашей теперешней цели важно понять, что обе школы с одинаковой определенностью, но по противоположным причинам впали в солипсизм. Исследуя в своих разысканиях единую несомненную истину, Декарт попробовал для опыта сомневаться в любом мыслимом утверждении. По-видимому, он обнаружил в результате, что можно, не впадая в противоречие, сомневаться во всех утверждениях, кроме одного. Это единственное утверждение, сомнение в котором ведет к самопротиворечию, – утверждение "Я существую". Ведь если я сомневаюсь в своем существовании, то мне надо сначала существовать, чтобы заниматься сомнением. Мое сомнение заранее предполагает, таким образом, мое существование, и тонкий силлогистический оборот ставит мое существование в недосягаемость для всякого дальнейшего сомнения.
Конечно же, мы говорим о принципе cogito ergo sum – наверное, самом знаменитом из всех философских теорий. Давайте теперь посмотрим, чего Декарт достиг своим доказательством (которое, между прочим, ложно). Он получил основополагающий принцип, гласящий: "Я существую". Однако это утверждение на диво бесплодно и нерезультативно. В самом деле, разве я могу из простого факта своего существования вывести что бы то ни было еще? Разумеется, не могу, ведь мне пришлось бы тогда сочетать с утверждением "Я существую" некоторые другие утверждения, а в согласии с теорией того же Декарта они не имеют самоочевидной истинности. В самом начале аргументации я проваливаюсь в солипсистский застенок. Я запер дверь и выбросил ключ.
Если мы пойдем по пути эмпирика, результат будет не лучше. Его теория говорит, что реальное дано нам в чувственном опыте. "Если я лично вижу ходящего по льду человека, – говорит Локк, – то это уже за пределами вероятности, это знание" [50]. Непосредственные данные чувственного опыта – цвета, звуки, вкусы, осязания и запахи. У всего этого, предполагал Локк, есть источник в независимых реальных объектах, но место их существования – само сознание человека. Так возникает следующая ситуация: сознание имеет перед собой только свои ощущения; объекты, допускаемые в качестве возбудителей ощущений, никогда не воспринимаются непосредственно. Но если реальное есть действительно непосредственно воспринимаемое, то выходит, что при несомненной реальности ощущений существование объектов сомнительно.
Такой вывод заставил епископа Беркли сформулировать знаменитейшую из всех версий солипсизма. Существование объектов, сказал он, сводится к их воспринимаемости, а отсюда неизбежно заключение, что, когда предметы не воспринимаются, они не существуют. Скажем, если представить комнату со всем ее содержимым за закрытой дверью при отсутствии поблизости всякого кого-либо, способного поддержать их существование, то они просто выпадут из бытия. Эта теория, блестяще ниспровергающая здравый смысл, подсказала Беркли (думаю, самой своей трудностью) отрывок великолепной прозы с утверждениями, что весь небесный хор и все убранство земли – словом, все вещи, составляющие величественное здание мира, не имеют никакого существования вне духа; что их бытие (esse) заключается в том, чтобы быть воспринимаемыми или познаваемыми; что, следовательно, поскольку они не воспринимаются актуально мною или не существуют в моем сознании или в сознании какого-либо другого сотворенного духа, они должны или вообще не иметь существования, или же существовать в сознании какого-то вечного духа.
Таким путем эмпиризм, принимая в качестве достоверной реальности только непосредственно присутствующие в сознании ощущения, замуровывал сознание стенами этих ощущений и полностью лишил его возможности найти выход в мир, который существовал бы отдельно от него. Заключительные следствия из локковской гипотезы поистине даже разрушительней, чем любое положение рационализма. Оказывается, что человеческая "самость" (или "душа") тоже не дана непосредственно в чувственном опыте и должна быть поэтому сброшена со счетов как нечто весьма сомнительное в части своего существования. Эта часть ампутации была выполнена Юмом, чей безжалостный анализ не оставил после себя ничего, кроме потока ощущений без возбуждающих их предметов и без воспринимающего их сознания.
Теория Беркли, мне кажется, обычно рассматривается как показательный пример странностей, которые так любят изобретать философы. Я вынужден, однако, настаивать, что теория эта очень распространена, хотя ее приверженцы не всегда отдают себе отчет в том, что следуют ей. Заметные следы ее обнаруживаются, например, в философиях сэра Джеймса Джейнса и сэра Артура Эддингтона – двух физиков, заметно меньше прославившихся своей физикой, чем своими неожиданными услугами богословию. Единственной подлинной странностью Беркли было то, что он обрисовал свою теорию с безупречной точностью и встретил все выводы из нее с самым безмятежным мужеством. Непонятно, почему мы должны хохотать над "добрым епископом" (как называл его Кант), чьим главнейшим грехом была ясность, и в то же время увенчивать славой людей, прячущих свои грехи в глубоком мраке собственной мысли?
Так что изучение "Принципов человеческого знания" Беркли само по себе окажется великолепным противоядием против пустого идеализма. Здесь вы найдете подлинную сущность всей теории без трансценденталистского орнамента в духе рококо и без головоломной машинерии мировых душ, космических сознаний и абсолютных идей. Здесь теория предстает в бесстыдной обнаженности – и, обнаженная, она поистине обладает причудливой красотой. В самом деле, здесь, как нигде больше, мы находим ясную и ясно выраженную доктрину первичности сознания перед природой и зависимости существования мира только от сознания.
Зададимся теперь другим и, как мне кажется, более дотошным вопросом. Чем объяснить популярность взгляда, идущего вразрез с очевиднейшими выводами здравого смысла? Что заставляет людей верить, будто Вселенная не может быть самостоятельной системой, а обязательно должна существовать в их сознании, или в чьем-то сознании, или в божественном сознании? Дело не может заключаться в силе аргументов Беркли, потому что, хоть они ничуть не хуже любых других, они все-таки недостаточны для получения искомых выводов. Кроме того, жизненность философских теорий не вполне (и даже не в большей части) зависит от собранных в ее пользу доказательств. Жизненность – т.е. свойство, позволяющее теории процветать в многих умах, – зависит от значимости теории для жизни, как эта последняя протекает в определенном социальном контексте.
Изложим все дело проще. Всякий немного философствует, т.е. всякий на базе своего опыта мира строит некоторые обобщения. Обобщения могут быть скудными и глупыми, но, так или иначе, они налицо. Питающий их опыт – это, естественно, история жизни каждого создателя обобщений, ряд взаимодействий между ним и физическим миром, между ним и социумом, в котором он обитает. Чтобы философская теория завоевала широкое признание, она должна подкреплять или по крайней мере не опрокидывать обобщения, постоянно создаваемые большинством людей. Спенсерова теория автоматичности социального прогресса обладала удивительной жизненностью в процветающую викторианскую эпоху, однако ей так и не удалось пережить первую мировую войну. В те и последующие годы люди обнаружили, что социальный прогресс не только далеко не автоматичен, но за него надо бороться, причем все равно он может еще и не наступить. Словом, верно ядовитое замечание Сантаяны, что философии не опровергаются, а просто забрасываются.
