Народ - Мишле Жюль (книги онлайн полностью TXT) 📗
Они охотно сопоставляют и объединяют факты, но мало анализируют и расчленяют. Им не только трудно, но и жалко делить что-нибудь на части, это кажется им членовредительством. Они не любят подходить к жизни со скальпелем, и решительно все кажется им живым. С чем бы они ни имели дело, они ведут себя так, словно перед ними живые существа, в которых они не решаются что-нибудь изменить. Они отступают, лишь только надо разрушить анализом хоть малейший намек на жизненную гармонию. Это свойство обычно вызвано их природной мягкостью и добросердечием, недаром их называют «добрыми людьми».
Они не только не расчленяют целое на части, но если находят какую-нибудь частицу целого, то либо пренебрегают ею, либо восстанавливают по ней то целое, от которого она отделена. Такой синтез они производят с присущей им живостью воображения, неожиданной при их природной медлительности. Они настолько же способны к синтезу, насколько неспособны к анализу. Впрочем, при виде того, с какой легкостью они улавливают взаимные связи, начинает казаться, что тут дело не в способности или неспособности, а просто это их неотъемлемое свойство. Действительно, именно в этом заключается их простота.
Вот в полосе света появляется рука. Привыкший рассуждать сделает, несомненно, заключение, что там, в темноте, стоит человек, и видно только его руку. Исходя из наличия руки, рассуждающий делает вывод о наличии человека. Простые натуры не рассуждают, не умозаключают, они сразу, увидев руку, говорят: «Вижу человека». И они в самом деле видят его мысленным взором.
Оба приходят к одному и тому же выводу, но в большинстве случаев над простыми натурами смеются, считают их чуть не помешанными лишь потому, что они по части судят о целом, по какому-нибудь отдельному признаку угадывают, замечают то, что другие еще не успели увидеть.
Способность увидеть не замеченное другими называется прозорливостью; способность увидеть то, чего еще нет, что только должно появиться, называется даром пророчества. Эти два свойства, вызывающие у толпы – удивление, а у умников – насмешку, большей частью являются прирожденными качествами простых натур.
Эти свойства, редкие у цивилизованных людей, сплошь и рядом встречаются у первобытных народов, будь они на стадии дикости или варварства.
Простым натурам по душе всякое проявление жизни, они наделены чудесным даром всюду видеть жизнь и даже предугадывать ее появление.
Вот в чем кроется тайна родства простых натур с гениальными. Простой человек часто без всяких усилий, инстинктивно постигает то, что гению становится доступно в силу его способности преобразовывать сложное в простое. Таким образом те, кто стоит на самом верху, и те, кто как будто находится на последней ступеньке, отлично понимают друг друга при встречах. Это взаимное понимание объясняется их общей любовью к природе, к жизни; и те и другие хорошо чувствуют себя лишь в тесном единении с природой.
Если вы серьезно изучите жизнь и творчество так называемых гениев, эту тайну природы, то убедитесь, что, как правило, гений берет у рассудка все его дары, но в то же время сохраняет в неприкосновенности дары инстинкта. [226] В гении словно уживаются два разных человека. Когда первый с помощью своего критического разума уже, казалось бы, разъял мир на мельчайшие части, второй заботливо хранит картину цельности мира. Благодаря инстинкту гений повсюду вокруг себя ощущает жизнь, ее единство. Хотя в гении сосуществуют два начала, но любовь к живой гармонии, привязанность и уважение к жизни у него настолько сильны, что он пожертвует знаниями и самой наукой, если добиться их можно только путем разложения всего сущего. Он велит замолчать тому из двух людей в нем, который вечно анализирует; останется лишь другой, наделенный простотой, а тем самым – способностью предугадывать н предсказывать.
Такова тайна его сердца. В гении, несмотря на то, что наука дробит и расчленяет мир на составные части, никогда не угасает инстинкт, отказывающийся признать это расчленение, постоянно стремящийся к цельности, боящийся нарушить ее даже в самом крохотном создании. Это потому, что гению свойственна любовь к жизни, любовь, сохраняющая и творящая жизнь.
Толпа, глядя на все это со стороны, поверхностно и не умея разобраться в увиденном, убеждается порой, что гений – не только великий человек, но вдобавок добрый и простой. Кажущийся контраст удивляет толпу, между тем никакого контраста тут нет. Простота и доброта – первооснова гения, неотъемлемые его свойства, без которых он, как и бог, не мог бы творить.
Доброта гения, привлекающая к нему всех, кто слаб, мал и презираем другими, заставляющая его подчас обходить травинку, чтобы не наступить на нее, толпе кажется смешной. Его душевная простота, благодаря которой никакое искусственное членение – не помеха его уму, ибо он по частице, по едва заметному признаку мысленно воссоздает все существо целиком и даже целые миры, еще никем не предугаданные, – это чудесное свойство поражает и чуть ли не шокирует заурядных людей. Это свойство ставит великого человека в положение одиночки, вне общества, времени и пространства, хотя он один должен оставить там след.
След, который оставит гений, – не только его творения. Это вся его жизнь, где слиты воедино простота, детскость и доброта, вся красота его душевного облика, который в течение ряда веков будет для людей источником морального обновления. Быть может, то или иное из его открытии и утратит ценность по мере прогресса человечества, но его жизнь, казавшаяся современникам слабой стороной гения, дававшая завистникам повод к насмешкам, навек останется для мира бесценным сокровищем, радующим все сердца.
Конечно, у народа есть основания называть гения простодушным. Это самая простая из всех простых натур, в нем больше детскости, чем в любом ребенке, он более народен, чем сам народ.
Поясню свои слова. У простых людей осмысление не всегда на высоте; устремления их иногда смутны, неопределенны. В результате они иногда колеблются, топчутся на месте, ищут пути сразу в нескольких направлениях, что противоречит их характеру. Истинная же простота, простота гения, не нуждается в окольных путях; направленная прямиком к цели, она ее озаряет, словно луч маяка, пронизывающий мрак.
В гении больше детскости, чем в любом ребенке. У детей, как мы уже говорили, это смутный, неясный инстинкт; его сферу быстро ограничивает рассудок, не терпящий неясностей, так что ребенок рано начинает приставать с вопросами, сыпать возражениями, резонерствовать. У гения же прирожденный инстинкт сохраняется в неприкосновенности, импульсы его не слабеют точно так же, как и юная, кипучая надежда, эта милость божья, которую дети, к несчастью, утрачивают с возрастом.
Народ в наиболее возвышенном смысле этого слова нелегко найти в самом народе. Куда ни глянь – это не народ, а те или иные его слои, та или иная его часть, видоизменившаяся и недолговечная. Лишь в гении народ воплощается во всей своей мощи, в гении проявляется великая душа народа. Все удивляются, что массы, обычно инертные, приходят в волнение при первом же слове гения, что их ропот, похожий на гул океана, смолкает, волной подкатываясь к его ногам… Что ж тут удивительного? Голос гения – это голос народа; народ, сам по себе немой, говорит его устами, и бог – вместе с ним. Вот когда можно сказать с полным правом: «vox populi – vox Dei». [227]
Бог это или человек? Нужно ли подыскивать для инстинкта гения мистические термины, вроде «прозрение», «вдохновение»? У обывателей есть склонность к таким ярлыкам: им надо создавать себе богов. – «Инстинкт? Природа? Фи! – говорят они. – Будь это простой инстинкт, он нас не увлек бы. Нет, это – вдохновение свыше, это – избранник божий, это – сам бог, новый Мессия!» Восхищаться великим человеком – значит допустить превосходство одного из своих ближних; уж лучше объявить его боговдохновенным или самим богом, куда ни шло! Все стараются уверить себя, что они не были бы так покорены гением, если бы не отблеск сверхъестественного, лежащий на его челе. И вот того, кто тесно связан с природой, кто должен быть в первую очередь объектом внимания ученых, объявляют стоящим над природой и наукой, не подлежащим изучению; единственного, кто является человеком в полном смысле слова, ставят вне рамок человечества. Этого человека – а он человечен, как никто другой, – чрезмерным поклонением возвеличивают до небес, отрывают от земли, где его корни… Нет, 'дайте ему быть с нами, ведь он живет здесь, а не на небесах! Пусть он останется человеком, плотью от плоти народа. Не водружайте его на пьедестал, не отгораживайте его от детей, от бедняков, от нищих духом, ведь сердцем он с ними. Пусть его всегда окружает толпа, которую он одухотворяет, пусть он окунется в полноводный жизненный поток, живет с нами, страдает ‹с нами. Разделив и наши мученья, и наши слабости, он почерпнет скрытую в них богом силу, которая станет основой его гения.
