Homo amphibolos. Человек двусмысленный Археология сознания - Березин Сергей Викторович (читать книги полностью .txt) 📗
Профессор антропологии Стэнфордского университета (Калифорния), эксперт по происхождению человека Ричард Клейн остроумно и, как кажется, небезосновательно увязавший открытие оксфордских генетиков и находки древнейших в истории человечества культурных объектов и артефактов, сделанные археологами Нью-Йоркского университета в пещере Бломбос (Южная Африка), выдвинул одновременно и гипотезу о том, что формирование человека стало результатом целой цепочки случайных мутаций, с чем, на наш взгляд, совершенно невозможно согласиться. Не только потому, что труд, не будучи первотолчком, сыграл огромную роль в формировании человеческого сознания, но и потому, что свести все к результатам мутаций было бы неверно.
Ричард Клейн высказал даже надежду на то, что со временем генетикам удастся открыть особые гены, отвечающие за процессы познания и общения. Мы полагаем, что этой надежде не суждено сбыться никогда, и вот почему. В работах крупнейшего отечественного психолога прошлого века Л.С. Выготского было убедительно доказано, что любая высшая психическая функция, целокупность которых и составляет процессуальную сторону человеческого познания, появляется на сцене дважды: сначала как интерпсихическая (то есть как форма взаимодействия индивидов), а затем как интрапсихическая (то есть существующая во внутреннем пространстве индивида, как полностью внутренний процесс) [67]. Следовательно, механизмы наследования способности к человеческому познанию имеют не генетическую, а культурно-социальную природу. Генетический материал может обеспечить только способность к элементарной рассудочной деятельности, роль которой у животных, как считает Л.В. Крушинский, состоит в обеспечении адаптивной реакции уже при первой встрече с новой ситуацией [68].
Что касается предположения Р. Клейна о существовании гена общения, то здесь уместнее было бы говорить о генетической детерминации элементов преднамеренности коммуникаций. Собственно человеческие формы общения имеют культурно-социальную природу. Подтверждением последнего тезиса являются не только работы М.И. Лисиной и ее коллег, убедительно показавшие ведущую роль социальной среды в генезисе общения у детей [69], но и случаи так называемых детей-«маугли», то есть детей, выросших среди животных: их коммуникативная активность исчерпывалась исключительно звериными проявлениями.
Наши обезьяноподобные предки, получив в результате мутации возможность членораздельного звукоизвержения, что стало мощным стимулом к дифференциации функций коры больших полушарий головного мозга, «сумели» обратить членораздельное звукоизвержение в речь, инструментальное инстинктивное поведение — в труд, животное стадо — в социум и в постоянном смертельном поединке с инстинктом при помощи ритуала сумели «приручить» инстинкт и создать культуру, а затем и цивилизацию. Птицы же, обладающие членораздельным звукоизвержением и даже асимметричным мозгом, продолжают жить и развиваться в лоне биологической эволюции. Это связано, вероятно, с тем, что наши предки были изначально лучше «экипированы»: они были живородящими, следовательно, их родительское поведение было более эмоционально окрашено и психологически более сложно; продолжительный период физического и психического созревания детенышей требовал более тесных и сложных контактов не только с матерью, но и внутри сообщества в целом; природа наградила их многофункциональными и потенциально способными к разнообразным действиям конечностями и т. д. И главное — у них был огромный, хорошо развитый и способный к дальнейшему качественному развитию мозг. Ничего этого не было у птиц, мозг которых так и остался интереснейшим «музейным экспонатом» природы — миниатюрной действующей моделью человеческого мозга.
Мы полагаем, что мутация гена FОХР-2 только создает анатомо-физиологическую предпосылку возникновения членораздельной речи, но не предопределяет ее возникновения. Эта мутация могла никак не повлиять на дальнейшую судьбу приматов, у которых она возникла, могла никак не реализоваться либо реализоваться «по минимуму», как у певчих и так называемых говорящих птиц, способных к довольно сложному звукоподражанию. Одному из авторов журналисты рассказывали, что до сих пор в парагвайской сельве, где в середине 20-х годов происходили сражения бандитских объединений с отрядами обороны местного населения, попугаи выкрикивают по-русски «огонь», «вперед» и целые серии матерных выражений. Это дало возможность местным краеведам выяснить, что отряды самообороны победили бандитов под руководством случайно попавших в пограничные деревни белоказаков.
Если элементарная рассудочная деятельность животных способна, по мнению современных этологов и зоопсихологов, обеспечить приспособление к ситуации, а их коммуникативные средства достаточны для выражения эмоциональных состояний, то остается непонятным, что было или могло быть причиной развития интеллекта у древнейших предшественников человека.
Можно предложить гипотезу, которая обоснована и отчасти подтверждена в книге С.З. Агранович и Е.Е. Стефанского «Миф в слове: Продолжение жизни», где показано, что некоторые слова фактически являются называниями жестов, результатом озвучки знаков более примитивной, чем человеческая речь, сигнальной системы [70]. Выдвинутая в этой книге гипотеза имеет по крайней мере одно неоспоримое достоинство: формирование человеческого интеллекта и членораздельной речи на основе вербализации животного жестового кода исключает необходимость множественных и разнородных мутаций, когда рост количества необходимых случайных совпадений резко снижает вероятность получения ожидаемого результата. Статистический анализ показывает, что объяснение возникновения человеческого сознания как результата множественных случайных мутаций делает его явлением не просто маловероятным, а практически уникальным даже в масштабах Вселенной. Нам представляется, что здесь мы имеем дело с очередным проявлением антропоцентризма. Но если не мутации, то что?
В последние десятилетия лингвисты все настойчивее говорят о роли жеста в возникновении языка. «Согласно новейшим исследованиям, — пишет Вяч. Вс. Иванов, — язык символических действий как в истории отдельного человека, так и в истории человечества предшествует словесному языку и служит базой для усвоения последнего» [71].
По мнению Н.Б. Мечковской, «звуковой язык складывался как своего рода „перевод“ и закрепление в звуке тех значений, которые выражались при помощи движений и жестов (как в древнейших ритуалах, так и в практическом общении соплеменников)» [72].
На наш взгляд, истоком этих движений и жестов были древнейшие биологические животные действия, которые со временем семантизировались еще в рамках животного стада. Материал, осмысленный в книге С.З. Агранович и Е.Е. Стефанского, позволяет высказать предположение, что именно животное инстинктивное действие нередко стоит у истоков многих древнейших слов. Так, чисто физиологическая, функциональная, инстинктивная поза подставления самки самцу еще в рамках животного стада стала знаком покорности, подчинения более слабых особей доминирующему животному.
Так был сделан первый шаг на пути к возникновению жеста, то есть абстрагированное от собственной жизни тела функциональное движение приобретает знаковость и становится единицей возникающей кодовой системы. Следующим шагом, вероятно, было озвучивание жеста, то есть закрепление его значения за устойчивой, систематически повторяемой группой членораздельных звуков. Механизмом такого закрепления могла быть ассоциация по смежности, когда два элемента (звуковой и сенсомоторный) двух разных коммуникативных систем очень часто воспроизводились одновременно в схожих или одинаковых ситуациях. Это была еще не речь, но решительный шаг на пути к речи, ибо одно означаемое выражалось через две различные формы означающего: сенсомоторную и протовербальную. Следующим шагом в становлении человеческой речи была, вероятно, относительная сепарация звукового и жестового обозначения друг от друга. Это отделение устойчивых групп членораздельных звуков от соответствующих жестов, вероятно, знаменовало начало нового этапа функциональной дифференциации полушарий головного мозга, то есть фактически рождение человеческого мозга и человеческого сознания. Так, функционально «раздваиваясь», мозг моделировался и учился моделировать. В вербальном языке легко обнаруживаются «отпечатки» жестового животного кода. Например, в славянских языках полное рыцарственного благородства и человеческого величия слово клятва, обозначающее вербальную формулу, выражающую и закрепляющую верность человеку, обществу, власти, идее, восходит к праславянскому глаголу *kloniti Н.Б. Мечковская утверждает, что в слове клятва «законсервирован» жест поклона, которым первоначально ограничивался этот ритуал [73]. Любопытно, что однокоренное лексеме клятва слово клянчить (просить милостыню), которое заимствовано русским языком из польского, где оно означает «стоять на коленях», восходит, в свою очередь, к праславянскому глаголу *klekati, то есть «стоять или идти согнувшись, наклонясь». Вероятно, недаром поясной, земной поклон является знаком покорности во всех культурах.
