Лестница в бездну - Бакусев Вадим Маркович (книги хорошего качества TXT) 📗
(Между тем подлинный источник и силы, и ощущения силы — напряжение, создаваемое психическими противоположностями, когда оно намеренно форсируется активным агентом психики путем их усугубления, или, выражаясь на ницшевский лад, путем разверзания дистанций, разделяющих противоположности. Ницше, как уже упоминалось, нацеленно имеет дело с «тенью», то есть с бессознательными контрпозициями сознательных позиций, потому что стремится к напряженной, полной силы целостности самого себя как конечной цели самостановления. Именно это странное и немыслимое для сапсапов занятие дает ему силу и возможность мыслить жертву и совершать ее. Ближе к концу сознательной жизни его сознание и бессознательное начинают сближаться слишком быстро и мощно — вероятно, в результате чрезмерно напряженного разверзания дистанций, — пока первое из них не тонет во втором.)
А были ли когда-нибудь в прошлом такого рода жертвы «широкого размаха»? Мы с читателем уже знаем об этом — но видел ли их и наш герой? Думаю, что видел и понимал. Такими жертвами были его антигерои [3]Сократ и Христос. Обратим внимание на одно малозаметное место из книги «Человеческое, слишком человеческое» (2-й том, аф. 94). Вот как оно звучит: «Судебные убийства. — Два величайших судебных убийства в мировой истории суть, говоря без околичностей, скрытые, и хорошо скрытые самоубийства. В обоих случаях было желание умереть; в обоих случаях меч направлялся в собственную грудь, будучи вложен в руку человеческой несправедливости». И это все. Ницше не говорит, кто были эти двое «судебно убитых» (и намеренно пользуется пассивно-безличными оборотами), да и сам термин «судебное убийство» больше никогда не употребляет. Складывается впечатление, что он здесь проговорился о какой-то важной лично для него тайне, но впредь ее уже не раскрывал. Поэтому я уверенно отношу это его высказывание к проявлению комплекса тайны — «молчи, скрывайся и таи…».
Что он имел в виду Сократа и Христа, сомнений не вызывает. Но вот что он говорит именно об их самоубийствах, на первый взгляд довольно странно: ведь это как будто бы не вносит ровно ничего существенного для понимания их роли в творчестве идеалов, которое только и интересует Ницше в названной книге. Значит, дело тут не в самих самоубийствах, вернее, дело в том, что это были не просто самоубийства, какие делаются обыкновенно в депрессии, от боли, отчаяния или общей безвыходности положения. Это были «самоубийства», задуманные и выполненные с определенной целью, выходящей за пределы самоощущения и стремлений совершавших их личностей. Сократ, как я уже говорил, заставил афинян казнить себя (и даже не позволил спасти себя от казни). Христос, знавший, что предназначен в жертву, тоже был обязан сделать все, чтобы она состоялась.
Думаю, Ницше все это понимал — и, как всегда, сразу на двух уровнях. На втором из них, бессознательном, «понимание» причудливо преломлялось в подражание, доходящее до самоотождествления с антигероями. И на этот раз дело было не только в ассимиляции, вызванной его сознательной критически-воинской позицией, занятой им по отношению к ним. Здесь, как и часто в разговоре о Ницше, вообще трудно и даже невозможно различить сознательное лицо и бессознательную изнанку, настолько они срослись у него в одно изваяние, настолько то и другое оказалось у него захвачено одним вихрем самостановления. Поэтому можно осторожно предположить, что он догадывался о своей особой личной связанности с образами Сократа и Христа.
Посмотрим на три последних книги нашего героя — «Гибель кумиров», «Антихристианин» и «Се человек» — и увидим в них «арпеджио» последнего аккорда его музыки, диссонансового, но очень гармоничного в высшем смысле аккорда, три главных ноты которого суть Сократ («Проблема Сократа» — важнейший смысловой узел первой книги), Христос и… сам Ницше. Чем яростнее он пинает Отца логики и — в меньшей степени — логического Сына-Агнца (в этом случае в его голосе сквозит скорее жалость к «идиоту»), тем вернее воспроизводит в своей автобиографической книге некоторые черты их поведения.
В самом деле: в обстановке публичной исповеди, самораскрытия (Сократ и Христос — на суде, Ницше — в книге) все трое ведут себя, с точки зрения человеческой (слишком человеческой), вызывающе-провокационно. Сократ рассуждает о своей божественной мудрости и, в сущности, прозрачно намекает на то, что он лучше всех остальных, поскольку следует правильному пути, указанному богами, а другие ему не следуют. Христос не отрицает того, что он — Сын Божий («если скажу вам, вы не поверите») и Царь Иудейский (хотя и не от мира сего). Ницше рассказывает всем о том, почему он так мудр, так умен и почему пишет такие хорошие книги.
Более или менее бессознательную imitatio Christi можно видеть и в самоощущении нашего героя как особенного существа, кладущего конец старому и начало новому миру, как открывателя пути к будущему, к подлинной, не иллюзорной жизни (вспомните: «Я есмь путь и истина и жизнь»). Одновременно Ницше сознательно играл в отождествление с Антихристом, вернее, сделал робкую попытку играть в него — только в частной переписке и с явной иронией (в названии его книги «Антихристианин» значение «Антихрист» звучит только обертоном). А о названии его последней книги, «Се человек», и говорить не приходится, разве что тут видно полностью сознательное отождествление, даже пародия: самораспятие. Наконец, уже оказавшись в тени своего сознания, он полностью отождествляет себя с Распятым; но, даже в мире теней верный стремлению к дионисийской целостности (может быть, тут сказалась инерция самостановления), он одновременно отождествляет себя и с его противоположностью, Дионисом.
Как же связана жертва, к которой готовился Ницше, с двумя другими, древними? Цикл жизни, начатый такими жертвами и приведший к ее ослаблению, должен закончиться тоже жертвой, чтобы начать новый цикл усиления жизни. Этот ход мысли (хотя так он ее не высказал) о циклическом возвращении с целью терминации и прорыва был отнюдь не чужд ему: можно видеть ее пример в ницшевской идее, согласно которой Заратуштра некогда положил начало представлениям о добре и зле — и поэтому он же должен явиться на землю снова, чтобы положить им конец учением о вечном возвращении. Итак, снова жертва, но другого рода.
Теперь надо было решительно, раз и навсегда, погасить ею две первые. Вспомним общую практическую позицию нашего героя по отношению к матрице, позицию, выраженную метафорически: огонь против огня [4]. Предполагается угашение матричного коллективного разума ценой раздувания, но в конце концов тоже угашения собственного разума в жертве. Хотя на одном, явном уровне Ницше был против «sacrificium intellectus», на другом, более глубоком, именно на него он и решился (так сказать, по «закону контрпозиции»). Как позиция христианина такое sacrificium есть принесение в жертву индивидуального, личностного разума в пользу всеобщего, коллективного (то есть в пользу Христа-Логоса). Насколько странным кажется, что в буквальном смысле Ницше делает то же самое, только, разумеется, без Христа и с совсем другой, прямо противоположной целью — пожертвовать своим разумом в пользу всеобщего, чтобы образумить его, чтобы остановить пожар, которым этот матричный разум сжигает все вокруг себя, сжигает собственные корни, сжигает человека как целое, а главное — сверхчеловеческое будущее человека!
Как идея, как замысел такое жертвоприношение — вещь в высшей степени абстрактная. Каким же образом Ницше думал осуществить его? По своей воле лишиться разума, доведя его до края, до последнего усилия, или, иначе говоря, добровольно сойти с ума, — дело технически очень сложное. В конце концов наш мастер психологии инстинктивно нашел результативное решение (я скажу о нем ниже) — но сначала, видимо, не представлял себе, как это сделать, да и вообще весьма побаивался такого выхода из положения. Поэтому у него был сперва на уме другой способ жертвоприношения — думаю, был довольно давно, задолго до окончания драмы. (При этом «быть на уме» в случае Ницше — в психологическом отношении ситуация сложная и, надеюсь, читатель уже понимает, насколько сложная и какая именно.)
