Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов (книги TXT) 📗
Вот письмо, можно сказать, из самой гущи жизни.
Смерть – перерыв: оборвалась в нужном месте нить, неконченая, интересная. «Хоть 75 лет, но всем интересовалась: все бы надо если не доделать (за такою старостью), то досмотреть». – «Как же вы без меня? мне нельзя уйти, и так не хочется… Я еще всем нужна, душевно нужна»…
Среди этих горячих интересов никакой мысли о «там». Старушка томилась, что она не досмотрит, не доделает «здесь», и это так полно и насыщенно, что не осталось пустоты для заполнения «загробным существованием».
О нем не умирающая думает, а живой, оставшийся. «Ах, мама: как нам вас недостает»… И как порыв продолжить дальше, разорвать препятствие, проломить «стену», все разрешается в крик: «Вы там живете».
Это земные мысли об умершем.
В «смерти» так же, как она сама, – интересны живые. Что такое для них «смерть»?
В письме, в разных подробностях его, хорошо отразилась теплота жизни: «Как нам было тепло с вами, мама: а теперь так холодно, ужасно холодно!»
Смерть есть холод, врывающийся в теплоту жизни. Это как вышибленное в стужу зимою окно: вдруг понесло снегом, задул ветер, загасил свечу.
Смерть – ужас, безобразие, разлом. Смерть – катастрофа.
Всякая. Для всякого.
Вот одна ее сторона, осязательная, «наша аста».
Но затем остается именно она, вещая, таинственная, безгласная.
У, чудище: тебя все боятся. Кто ты?
II
Следующее письмо я получил от доктора Якобия: называю имя, так как автор и не желает, чтобы оно было скрыто. Он не рассказывает ничего личного, он интересуется, как ученый. Письмо из провинции.
«Я боюсь, что среди множества получаемых обычно писателями писем это мое письмо пройдет для вас незамеченным и не достигнет своей цели. Прежде всего должен объяснить, кто вам пишет: я по профессии психиатр, доктор медицины нескольких университетов, член многих ученых обществ. Мои исследования получили за границей медали и академические отличия. Теперь я занят организацией психиатрического дела в Могилевской губернии. – Ваши статьи приносят нам, – людям другого мышления на «вечную тему», – вести, идеи, заботы из мира иной мысли, иного чувства, в значительной степени даже иной гражданственности (напр<имер>, в церковном вопросе), – из мира, ставшего нам совершенно чуждым не только по нашим общественным и личным воззрениям, но почти можно сказать: по нашему чисто интеллектуальному пониманию. Когда оттуда пишут профессионалы, все это избито, школьно, старо даже по форме и просто наводит скуку. Но когда пишет Розанов, Мережковский, я читаю с захватывающим интересом. Особенно заинтересовала меня ваша статья «Еще о вечной теме», и я очень желал бы остановить ваше внимание на двух вопросах, поднятых в ней или ею.
1) Вы верите в Бога, но не то что не верите в загробную жизнь, а не интересуетесь этим вопросом. Но все шансы, что вы действительно не верите, – или же вы не хотите размышлять на эту тему, зная бесплодность размышления, или, наконец, вас отталкивает пошлая форма русского атеизма. Вам «не нужна гипотеза загробной жизни», как Laplace’у5 была не нужна гипотеза Бога.
Новые религии настолько слили понятия Божества и загробной жизни с ее наградами и наказаниями, что для огромного большинства даже образованных людей эти две концепции совершенно нераздельны. Иначе думал и чувствовал древний мир. Для него загробной жизни или вовсе не было, или было бледное существование в шеоле6, в Аиде (вспомните, как плачется Ахиллес), в самой могиле (по римскому пониманию); но все это не имеет ничего общего с христианской или магометанской концепцией. Это же полное разделение божества и загробной жизни мы и теперь встречаем у языческих тюрков Сибири; это же мы видим и в «Калевале». Но чтобы человек не только цивилизованный, но одухотворенный вернулся к древней концепции – это факт в высшей степени любопытный, редкий, и его следовало бы использовать. Ваша психология, исследованная и анализированная в этом направлении, дала бы нам понимание, а не одно внешнее знание психологии хотя бы классического мира в его религиозно-этических воззрениях. Если бы вы сделали такой анализ, вы внесли бы важный элемент в наше понимание основной психики древнего мира [27].
2) Вы передаете в вашей статье о мыслях и ощущениях во время обморока, который вы приняли за умирание. Раз идеи божества и de l’audelà7 различны, можно предположить комбинацию, обратную вашей, и, сколько можно думать, теперь далеко не редкую, хотя и скрываемую par respect humain8 – я не нахожу формулы для перевода. Я не знаю, конечно, имеет ли такие шансы быть верной гипотеза будущей жизни, но она нелепа, и она, как известно, отстаивается многими помимо и независимо от веры в божество. Сенека пишет своему другу: «Чего ты боишься в смерти? Неизвестности после? Но ты уже это испытал! Когда? До твоего рождения».
Что было раньше, что будет позже, – нам одинаково неизвестно. Обе двери крепко затворены. Оставим золотую (? – Якоб<ий>) дверь рождения, обратимся к железной двери смерти. Отворить ее, посмотреть, что за нею, – мы не можем, но нельзя ли заглянуть хоть немножко, хоть в щелочку? Посмотрим хоть в отражение, может быть, и кривого зеркала? Не могли ли бы нам что поведать люди, стоявшие уже в дверях, уже занесшие ногу туда, но перед которыми, не позади которых, дверь затворилась? Может быть, им мелькнуло что-нибудь?
Возразят – и возражают, – что у людей в таком положении мозг отравлен патологическими продуктами. Что же, – и в этом случае важно знать их психику. Смерть не уничтожает деятельности мозга, не освобождает его от этих продуктов, но невероятно, чтобы она и прекращала тотчас же его жизнь. Как известно, мозг сохраняет более или менее нормальное состояние дольше других органов. У трупа растут волосы, ногти, мертвая женщина может родить, – все это процессы, совершающиеся при участии нервной деятельности, и едва ли есть основание предположить, чтобы высшие процессы прекратились с остановкой сердца, дыханья. Конечно, мозг с остановившимся кровообращением, и тем более с свернувшеюся в венах кровью, действует иначе, нежели в жизненных условиях, но он действует, и нам не может быть неинтересно, что думает – скажем: что бредит – мертвый в могиле, что ему грезится. Я давно уже интересуюсь этим вопросом и составил маленький очерк того, что можно предположить на основании медико-психологических условий. Надеясь, что многие могут заинтересоваться и сказать свое слово, я предлагал двум своим приятелям, редакторам больших журналов, маленький популярный очерк: оба отнеслись с непонятным для меня ужасом, находя que ça manquе́ de gaitе́9. Было бы очень желательно собрать возможно большее число автопсихологических воспоминаний умиравших, но не умерших людей, достаточно интеллектуальных, чтобы дать правдивые описания. Я лично имею основание думать, что такие воспоминания и возможны, и поучительны».
Мысль – поразительно верная. Нужно удивляться, каким образом наука, копающаяся даже в экскрементах, – никогда не заглянула в эту любопытнейшую область, пробираясь по мостику, совершенно правильно указываемому д-ром Якобием. Редакторы журналов, к которым он обращался, вероятно, были медики: но медики, как святые, в труде своем и заслуживают благодарности, в таких мыслях, идеях… Но лучше не будем говорить об их идеях.
«Но есть другая категория людей, заглянувших по ту сторону железной двери, у которых мозг не был отравлен продуктами долгой болезни, – это люди, находившиеся в неизбежной (казалось бы) опасности насильственной смерти, но отделались более или менее тяжелой раной; таких случаев было более чем достаточно в Японскую войну. Рана необходима; получив ее, человек некоторое время твердо верил в близкую смерть. Не-раненные обыкновенно охватываются радостным чувством, мешающим анализу, и даже ясному воспоминанию. Заметим, что такие предсмертные ощущения здоровых людей, сравненные с таковыми же умиравших от болезни, вероятно, дадут значительные, может быть, даже решающие указания.
