Теория нравственных чувств - Смит Адам (полные книги txt) 📗
Различие это повлекло за собой и другие, не менее существенные. Цивилизованные народы, привыкшие отдаваться естественным влечениям, стали более открытыми, более прямодушными и искренними. Нецивилизованные народы, принужденные, напротив, скрывать и, так сказать, подавлять внешние проявления всех страстей, неизбежно стали привыкать к притворству и лицемерию. Все путешественники, имевшие случай наблюдать дикарей в Африке, в Америке и в Азии, заметили, что все они одинаково непроницаемы, что если они решились скрыть истину, то ничто не в силах вырвать ее из них, и что в их словах нельзя найти никакого указания, которое открыло бы ее. Самые запутанные вопросы никогда не приводят их в смущение, и тайну свою они сохраняют, несмотря на самые жестокие пытки. Но хотя страсти и скрываются дикарями в глубине их души, не обнаруживаясь никаким внешним проявлением, жестокость их доходит до неистовства: даже если они и не выказывали гнева, тем не менее их мщение, как только они отдадутся ему, всегда бывает кровавым и смертельным. Малейшее оскорбление приводит их в отчаяние. Внешний вид и речи их всегда бывают спокойны и серьезны и говорят о безмятежном состоянии души, но их поступки обыкновенно отличаются жестокостью и зверством. У американских дикарей нередки случаи, когда существо, принадлежащее к самому нежному возрасту и полу, получив небольшой выговор от матери, собственноручно убивает себя, произнося только: «У тебя долго не будет дочери». Просвещенные народы дают мало примеров такой неукротимой и отчаянной страсти. Страсти их более бурны и шумливы, но реже бывают смертельны; внешние их проявления имеют, по-видимому, главной целью возбудить сочувствие и одобрение посторонних людей и показаться им основательными.
Все эти влияния обычая и моды на нравственные чувства людей оказываются, впрочем, ничтожными сравнительно с влиянием их в других случаях; они менее извращают суждения об общем характере нашего поведения, чем наши понятия о приличии или неприличии какого-нибудь отдельного поступка.
Различие, допускаемое обычаем в манерах людей различного звания, не простирается на поступки и на предметы, имеющие серьезное значение. Мы требуем одинакового прямодушия и честности как от старика, так и от молодого человека, как от духовного лица, так и от военного человека; мы не обращаем большого внимания на отличительные черты, вытекающие из их положения, даже не замечаем их. Однако же, если бы мы более внимательно присмотрелись, то нашли бы, что и независимо от обычая с каждым положением связано определенное поведение. Мы не имеем поэтому права говорить, будто обычай исказил в этом отношении наши естественные чувства. Если бы один народ требовал от уважаемого им характера точного исполнения данной добродетели, а другой народ требовал бы от него менее точного исполнения этой добродетели, то единственным результатом подобных различных требований будет переход обязанностей одной добродетели в область другой добродетели. Таким образом, патриархальное гостеприимство, присущее полякам, может существовать в ущерб порядку и бережливости, а строгая умеренность голландцев – в ущерб радушию и щедрости, необходимым в общественной жизни. Мужество, требуемое от дикаря, без сомнения, вытесняет его человеколюбие, а тонкая чувствительность, ожидаемая от просвещенного человека, нередко искажает мужественную твердость характера. Как бы то ни было, наблюдение показывает, что общие черты характера у различных народов как нельзя лучше соответствуют их положению. Для дикаря мужество гораздо необходимее, чем человеколюбие, а для цивилизованного человека человеколюбие есть самая необходимая добродетель. Нельзя поэтому сказать, чтобы эти оттенки действительно исказили наши нравственные чувства.
Обычай не укореняет серьезных заблуждений о достоинстве наших поступков в случае их влияния вообще на наши нравы и на наш образ действий; только при исключительных обстоятельствах влияние обычая может быть пагубно для здоровой нравственности и простираться до оправдания и одобрения поступков, противоречащих самым очевидным основаниям того, что справедливо или несправедливо.
Можно ли, например, представить себе большее варварство, чем причинение зла ребенку? Его беззащитность, его невинность, его чистосердечность вызывают чувство сострадания даже у завоевателей: не пощадить существо такого нежного и трогательного возраста считается крайней степенью жестокости даже неистового победителя. Каково же должно быть сердце отца, отказывающего в сострадании, которое спасает ребенка от мщения самих завоевателей? А между тем подкидывание и убийство новорожденных младенцев было делом обыкновенным почти для всех племен Древней Греции, даже для афинян, самых просвещенных среди них. Если по каким-либо причинам отец встречал затруднения в воспитании ребенка, то никем не порицался, если губил его голодом или выбрасывал на съедение диким зверям. Подобный обычай мог возникнуть, вероятно, только во времена самого дикого варварства. Воображение свыклось с ним, а затем всеобщая привычка к нему уже мешала видеть всю его чудовищность. Он существует и в настоящее время у диких народов, и, разумеется, только у них его можно понять и извинить. Дикарь до такой степени лишен необходимейших для существования предметов, что ему часто грозит голодная смерть и он оказывается не в силах прокормить ни ребенка, ни самого себя: поэтому нет ничего удивительного, что он зачастую покидает его. Человек, убегающий от неприятеля, с которым нет возможности бороться, и бросающий своего ребенка, чтобы бежать быстрее, разумеется, заслуживает нашего прощения, ибо, пытаясь спасти дитя, он мог бы доставить себе только одно утешение – умереть вместе с ним. Нет поэтому ничего удивительного, что у диких народов родители сохраняли за собой право решать, могут ли они или нет воспитывать своих детей. Но в более поздние века Греции это ужасное право было предоставлено родителям исходя из соображений интереса и пользы, которые ничем не могли быть оправданы в ту эпоху. Не прерывавшийся обычай до такой степени укрепил это ужасное право, что оно не только допускалось извращенными правилами нравственности обыкновенных людей, но против него по общественным соображениям не смели выступать даже философские учения. Так, Аристотель полагал, что гражданские власти должны в некоторых случаях поддерживать его 60. Платон придерживался того же мнения: в сочинениях его, хотя и проникнутых чувством глубокого человеколюбия, не встречается в этом отношении никакого опровержения 61. Но если обычай освятит подобное нарушение законов человечности, то нет такого зверства, которое бы не могло быть им допущено. Нередко мы слышим фразу, что «это допускается обычаем», и подобным доводом оправдываются, по-видимому, самые несправедливые и самые безрассудные поступки. Легко понять, почему обычай не исказил наших суждений относительно общего характера нравов в такой же степени, в какой он извратил наши понятия о нравственности или безнравственности личных поступков. Общие интересы не допустили искажению первого рода принять такие же размеры, каких достигли вторые. Какое же общество может возникнуть, если им приняты бесчеловечные нравы вроде упомянутых нами?
ЧАСТЬ VI
О СВОЙСТВАХ ДОБРОДЕТЕЛИ
Введение
При исследовании индивида мы рассматриваем его характер в двух различных аспектах: во-первых, относительно значения характера для личного благополучия индивида и, во-вторых, относительно влияния его характера на благополучие прочих людей.
ОТДЕЛ I
О ХАРАКТЕРЕ ЧЕЛОВЕКА ОТНОСИТЕЛЬНО ЕГО СОБСТВЕННОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ, ИЛИ О БЛАГОРАЗУМИИ
Жизнь и здоровое состояние тела – вот то, о чем природа рекомендует заботиться каждому индивиду. Чувства голода и жажды, удовольствия и страдания, холода и тепла суть, так сказать, уроки, которые она преподает нам, чтобы мы знали, что следует нам избирать и чего мы должны избегать для выполнения цели нашего существования. Первые уроки, преподанные в детском возрасте, служат той же цели: они имеют в виду главным образом внушить, как мы должны избегать всего, что может причинить нам вред.
