Машина и Винтики - Геллер Михаил (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
В процессе совершенствования техники "фагоцитоза" из советской литературы постепенно была выкорчевана сатира – жанр, исключающий соавторство объекта сатиры. Ведется решительная борьба даже с иронией, ибо "ирония никогда /подч. в тексте/ не бывает нейтральной".45 "Эффект Бим-Бома" распространяется на некоторые "острые" темы, которые позволяется трактовать, при условии, что критика всегда будет касаться только частности. В результате возникает иллюзия "острых", "глубоких", независимых художников, работающих совершенно "свободно". Рождается миф о возможности – даже пользе – писания и чтения "между строк", о возможности использования лжи для распространения правды. Старая русская поговорка, гласившая, что ложкой дегтя можно испортить бочку меда, переделывается в максиму, утверждающую, что можно улучшить бочку дегтя ложкой меда. Идут даже споры о пропорциях, в каких деготь и мед особенно полезны организму. Многие талантливейшие мастера советской культуры рассказывают об усилиях, каких им стоило добиться разрешения на несколько капель меда, разбавлявшего бочку дегтя. Сергей Эйзенштейн признается в автобиографии, что, как царь Иван, он сам "шел на подвиги самоуничтожения… Слишком даже часто, слишком поспешно, почти что слишком даже охотно и тоже… безуспешно".46 Эрнст Неизвестный рассказывает, что "внутреннее противоречие со сложившейся властью" родилось в нем, когда он обнаружил, что "великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столько маленькие кухонные карлики…"47 Эйзенштейна, Шостаковича насиловал Сталин и его подручные, но в течение долгого времени каждый из них соглашался на насилие, которое можно называть "соавторством", надеясь добиться увеличения пайка меда, который ему полагался.
Не прекращается спор о судьбе культуры, национализированной государством, и судьбе человека, которого эта культура питает. Советские люди, заключенные в магическое кольцо советской системы, ищут правду, информацию о внешнем мире и о себе, повсюду, даже в молекулах меда, растворившихся в бочке дегтя: так цинготные больные ищут всюду, даже там, где его не может быть, витамин С. Спор идет между теми, кто утверждает, что без молекул меда, даже в самом неблагоприятном растворе, всякая надежда на возрождение подлинной культуры умерла бы, и теми, кто считает, что яд лжи отравляет сильнее, когда ее обволакивают молекулы правды. С одной стороны те, кто утверждает: лучше что-нибудь, чем ничего, с другой – противники компромисса, всякого сотрудничества с государством в культуре.
Между тем государство не перестает последовательное упорно, неутомимо укреплять магическое кольцо: выбрасываются из страны все, кто убеждается в наличии цепей и пробует вырваться из них, вычеркиваются имена "вредных" и "ненужных" деятелей культуры. Уничтожаются книги. Случайные, обрывочные сведения о книжных ауто-да-фе проникают в печать, когда пожары приобретают чрезмерный характер. Летом 1983 г. читатель из Таджикистана направил в газету письмо, в котором сообщал, что в библиотеках республики уничтожение "ненужной литературы" вызывает "серьезное беспокойство". В столице республики, в частности, библиотеки "уничтожили практически всю литературу, изданную до 1940 г." "Отдел коммунистического воспитания" Литературной газеты, отвечая на письмо, прежде всего ставит риторический вопрос: "Почему библиотеки, и крупные, и малые, вынуждены уничтожать книги в "век книжного бума"?" И отвечает: "Вопросы эти сложны, требуют всестороннего и глубокого исследования…"49 Книги до 1940 г. стали запрещенной, вредной литературой, невозможно получить многие книги 50-х и 60-х годов: читатель должен забыть имена не только "вредных" авторов, но и ушедших в небытие руководителей. Фантазия Джорджа Орвелла оказывается гораздо ближе к реальности, чем подозревали даже почитатели автора 1984.
Бертольд Брехт рассказывает историю о человеке, в дом которого пришел вооруженный незнакомец и спросил: поместишь ли ты меня в своем доме, будешь ли кормить, поить, ухаживать за мной? Хозяин отдает вооруженному пришельцу лучшую часть дома, кормит, поит, ухаживает за ним. Через семь лет гость умирает и хозяин отвечает: Нет.
Прошло семьдесят лет. Гость, вошедший в дом, и все еще в нем живущий, хочет, чтобы забыт был вопрос. Цель национализации культуры, заключения ее в магический круг, соавторства состоит в том, чтобы исчезли – или были подменены – знаки, язык, на котором можно выразить иные мысли.
Русская интеллигенция не могла простить Достоевскому его призыва: "Смирись, гордый человек!" Автор Бесов звал смириться перед Богом. Слова Маяковского: "Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне" – горделивое признание в смирении перед партией, стали символом веры советской интеллигенции, советских деятелей культуры.
6. Язык
В начале было слово.
Подпись под эстампом, изображающим Гитлера, выступающего перед товарищами1
Основным материальным носителем идеальной информации является слово.
Язык в развитом социалистическом обществе2
В 1920 г. Евгений Замятин, изображая в романе Мы Единое государство, отметил, что в этом государстве будущего говорят на особом языке. Это был русский язык – Замятин писал на нем – и в то же время не совсем русский. Слова могли в нем обозначать то, что Государство хотело, чтобы они обозначали. Замятин первым засвидетельствовал в литературе факт рождения нового – советского – языка. В двадцатые годы обнаружили этот феномен и другие – самые проницательные – писатели: М. Зощенко, А. Платонов. М. Булгаков. Писатели регистрируют возникновение новой системы, которую несколько десятилетий спустя Чеслав Милош назовет "логократией". Ален Безансон сформулирует ее основу: "В режиме, где власть "на кончике языка", степень распространения "деревянного языка" как нельзя более точно определяет степень распространения власти".
Язык – важнейшее, самое могучее оружие в руках государства, решившего трансформировать человека. Создание нового языка преследует две цели: получить "инструмент для выражения мировоззрения и мыслей, которые положено иметь…", сделать "все иные формы мышления невозможными".3 Новый язык, следовательно, одновременно – средство коммуникации и оружие репрессии.
Особенность нового – советского – языка в том, что главную роль играет в нем слово. Это слово, потерявшее свой имманентный смысл, стало пустой скорлупой, в которую Высшая Инстанция вкладывает угодный ей смысл. После очередного ареста Андрей Амальрик был осужден за то, что "клеветнически утверждал, что в СССР нет свободы слова".4 В данном случае, "свобода слова" означала необходимость осуждения диссидента. В телеграмме картофелеводам Брянской области генеральный секретарь ЦК Брежнев сообщает: "Картофель – это ценнейшая продовольственная, техническая и кормовая культура".5 Адресаты, возделывающие картофель 200 лет, декодируют текст: в стране нет картофеля.
Слово скрывает реальность, создает иллюзию, сюрреальность, но одновременно сохраняет связь с действительностью, кодируя ее. Советский язык – кодовая система, знаки которой определяются Высшей Инстанцией. Смысл этих знаков сообщается всем, кто пользуется языком, но – в разной степени. Место занимаемое на иерархической лестнице общества определяет степень посвящения в тайны кодовой системы. Имеется первое значение, второе значение, третье…
Советский язык – в процессе строительства. Он еще не достиг идеала 1984 года, когда, например, министерство полиции называется министерством любви – в СССР оно носит откровенное название – комитет государственной безопасности. Слово "безопасность" (во всех странах "зрелого социализма" в названии политической полиции есть это слово) предупреждает, что время "всеобщей любви" еще не наступило. Андрей Синявский представил в романе Любимов вождя, обладающего магической властью, который объявляет речную воду спиртом. Это – идеал: слово меняет материю. Но те, кто пьют, жалуются: по вкусу спирт но от него не пьянеют. В песне Александра Галича образцовый советский рабочий Клим Петрович, которому партия приказывает выступить на митинге против израильской военщины, получает в руки не ту бумажку. Он читает "Израильская военщина известная всему свету! Как мать говорю и как женщина требую их к ответу!"6 Никто в зале ошибки не замечает и оратора награждают аплодисменты. Это – реальность. Потребители советского языка пьянеют от него – наполовину. Они знают смысл кодового знака "израильская военщина", его употребление должно вызывать – во многих случаях вызывает – необходимый условный рефлекс.
