Антология реалистической феноменологии - Коллектив авторов (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
Правда, саму непосредственно обозримую сферу, по-видимому, неизбежно – по крайней мере, для естественного сознания – следует охарактеризовать как сферу, принадлежащую реальному миру. Но только как к нему принадлежащую; однако самой реальной сфере «обозримая» сфера еще не полагает границ. В случае, например, с представлениями первого типа предмет, принимаемый за действительно существующий, может, пожалуй, постигаться как принадлежащий к реальному миру вообще, и при этом не требуется причислять его к «обозримой сфере»; он есть где-то там, куда больше не способно проникнуть мое непосредственное усмотрение.
Теперь мы имеем два особых вопроса.
1. Действительно главный вопрос, к ответу на который нас, правда, уже подвели предшествующие анализы, но который должен быть, наконец, поставлен совершенно напрямую как таковой: что объективно лежит в основании сознания присутствия в «действительном мире» или нахождения перед «реальным внешним миром». 2. В каком феноменальном отношении к «реальному внешнему миру» находится «обозримая сфера»?
Выше обнаружилось, что позитивизм, в отличие от ложного так называемого «идеализма», подчеркивает неустранимую «внеположность» содержаний восприятия по отношению к «Я», а, с другой стороны, указывает на то, что эти содержания восприятия всегда ориентированы относительно Я-тела. Как же относится это факт к сознанию присутствия в «реальном внешнем мире»?
Указанная «внеположность» подразумевает, как уже было упомянуто выше, в первую очередь, то, что противоречивы и абсурдны все теории, в соответствии с которыми так называемый «внешний мир» возникает сначала в голове или в мозгу воспринимающего и представляющего индивида, чтобы затем каким-то чудесным образом «спроецироваться» на феноменально соответствующее им место. Мы уже указывали на несомненную заслугу позитивизма в этом вопросе.
Далее, однако, эта «внеположность» указывает на нечто гораздо более существенное для самого феноменального положения вещей, а именно на то, что одна группа определенных «содержаний сознания» предстает как отчетливо и неустранимо противостоящая уму или сознанию и тем самым находится в ярко выраженной феноменальной противоположности к другой группе «содержаний сознания», действительно являющихся «содержаниями»; реальное сознание, таким образом, не «противостоит» им, как содержаниям первой группы, но преднаходит их в себе самом и вместе с самим собой, т. е. обнаруживает их здесь как реально изначально находящиеся на своих собственных местах. Первые образуют «внешнемирную», или «физическую» данность, вторые – «внутримирную», или, если можно так выразиться, психическую данность, либо, как любят выражаться позитивисты, первые суть «объективные», вторые – субъективные содержания сознания. (Ср. об этом Шуппе; затем Лаас с его «субъект-объективизмом» и совершенно справедливой полемикой по этому вопросу с Юмом, который, к примеру, полностью упускает отчетливое феноменальное различие между местами явления ощущения боли и цвета.) Современные позитивисты в этом вопросе также сделали значительный шаг вперед, раз и навсегда отделив противоположность «объективного» и «субъективного» или же «внешнего» и «внутреннего» от совершенно иной противоположности между содержаниями, «относительными по отношению к сознанию», и содержаниями, «бытийно независимыми» от сознания. Если нечто по своему явлению занимает внешнее, противостоящее или же «объективное» положение, оно, тем не менее, по своему наличному бытию может быть «относительным по отношению к сознанию», т. е. в этом фиксированном смысле оно все же может быть «содержанием сознания». [150]
Но для позитивиста «внешний мир» как таковой уже достаточно охарактеризован тем, что ему свойственно это «вовне» или противостояние; «независимое от сознания» бытие как таковое представляется позитивисту противным смыслу. Реальные внешнемирные элементы отличаются, с другой стороны, от нереальных – в случае, если такое выражение вообще имеет какой-либо смысл – в силу проявления в ощущении; то, что в упомянутом «противостоянии» дано как «ощущение», есть т. н. «действительное»; то, что дано в противостоянии как «воображаемое» или как голое представление, есть т. н. недействительное.
Мы видели, что эти последние определения ни в каком смысле не удовлетворительны, так как и в случае с являющимся в виде «голого представления» может присутствовать сознание действительности в подлинном и изначальном смысле, т. е. будучи прямо и непосредственно привязанным к тому, что является; как, впрочем, и наоборот – воспринимаемая данность иногда может казаться мне чем-то нереальным (как при галлюцинации, осознаваемой в качестве таковой). [151]
Тем самым мы видим, что к этой «внеположности», соотносящейся только с местом явления данного, следует добавить что-то другое, в качестве противоположности явлению в восприятии и представлении для того, чтобы прояснить иную противоположность – противоположность являющегося там, вовне, «реального» — являющемуся там, вовне, «нереальному». Это станет ясным для нас сразу после прояснения того обстоятельства, что выражение «внешний мир» как таковое имеет более полный и содержательный смысл, чем ему придается в этой теории, что оно уже в себе самом указывает на то, что́ делает «реальным» являющееся вовне или противостоящее; ибо тому, что является вовне, и что равным образом включает в себя как реальное, так и нереальное, противостоит «вовнесущее» или «внешнемирное», которое как таковое и есть реальное (даже если, конечно же, не всякое реальное должно быть «внешнемирным»). Но там, где этот феномен истинной «внешнемирности» не полностью игнорируется позитивизмом, он все же отрицается как в себе не согласованный, следовательно, отрицается не только в теоретико-познавательном плане, но и как объективно несостоятельный.
Проведенные анализы позволяют нам теперь легко сформулировать несколько четких вопросов, на которые мы теперь должны получить ответ: в чем состоит, собственно, то, что́ ум, обыгрывающий реальность некоторой предметности, придает именно этой предметности (при определенного рода осознанном самообмане), и что в таком случае должно составлять для этого ума ту самую сущностную характеристику «внешнемирной реальности»? Или: чем же ум никогда не может наделить эту предметность «в серьез», даже если он способен навязать ей соответствующий «габитус»? Или: что никогда не позволяет признать за представлениями первого типа этот «габитус», что, следовательно, находится в прямой противоположности тому, что превращает «внешнемирную реальность» в таковую?
К ответу на этот последний вопрос мы были, в действительности, уже очень близки, когда указывали на то, что требуется определенный «акт отделения и отрыва», чтобы придать представляемой предметности этот «габитус», а, с другой стороны, что наиболее характерным для первого типа представлений является то, что представляемое как таковое остается здесь «заключенным» «в» уме или же постоянно им «поддерживаемым», «удерживаемым» или на него «опирающимся». Посредством акта «полагания» ум как раз и стремится вызвать в себе представление, что соответствующая предметность как будто бы обладает отдельным, собственным и независимым (от ума) наличным бытием и что эта предметность до некоторой степени лишь случайно попалась ему (уму) «на глаза», а в остальном она по своему наличному и так-бытию полностью автономна по отношению к наличному бытию и деятельности ума.
Мы видим это чрезвычайно отчетливо в своеобразной двойственной природе обнаруживающегося здесь факта: ум, так сказать, «исподтишка» и «скрытно», но, тем не менее, настойчиво должен совершать то, что в целом должно напрямую исключать именно его дальнейшую работу представления, – он принужден непрерывно удерживать и фиксировать такого рода предметность во внешней и принудительной для нее роли «внешнемирной реальности». Малейшее изменение умственного образа действия должно вновь уничтожать этот с трудом достигнутый результат работы представления, в первую очередь, для самого ума, который «в сущности» продолжает отдавать себе отчет в фактической недействительности соответствующей предметности: стоит ему хотя бы немного ослабить свои усилия, т. е. перестать разыгрывать перед самим собой такого рода представление, как и представляемая действительность – если воспользоваться грубой метафорой – опять-таки «повисает в воздухе» непосредственно вслед за этим изменением позиции ума; если она и не полностью исчезает из поля умозрения, то, по крайней мере, вновь предстает, в сущности, единственно адекватным для ее недействительного характера способом, а именно как «мысленно представляющаяся» уму, как содержащаяся «в уме».
