Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур - Торчинов Евгений Алексеевич (книги онлайн полные версии TXT) 📗
4). Поскольку современное конфуцианство включает в себя значительную буддийскую составляющую (прежде всего, философию школы йогачара), для которой характерны подходы, близкие современной феноменологии, возможно сопоставление этих аспектов современного конфуцианства и философии раннего «феноменологического» Хайдеггера.
Исходя из всего вышесказанного, можно высказать осторожное предположение, что освоение современной конфуцианской мыслью идей и философско-герменевтической методологии Хайдеггера способно значительно обогатить их интеллектуальные и духовные искания новым содержанием и открыть новые горизонты их творчеству.
С другой стороны, полезно и прочтение Хайдеггера, так сказать, в китайской перспективе, поскольку это также помогает открыть в его творениях новые смысловые пласты и уровни.
Глава 2
Хайдеггер и японская философия
(К.Ю. Солонин)
§1. Взаимонаправленные векторы
Взаимоотношение М. Хайдеггера и японской философии во многом определялось спецификой исторического момента, в который происходило формирование основных идей и концепций японской мысли. В целом, восточные воздействия на Хайдеггера носили скорее случайный, нежели систематический характер, так что несмотря на отдельные примеры заинтересованности немецкого мыслителя восточными интеллектуальными традициями, он прежде всего оставался западным философом и работал в западной парадигме. Черты сходства, которые порой отмечаются, между Хайдеггеровскими построениями и восточной мыслью объясняются не генетической связью и не сознательным заимствованием, но скорее некоторой общностью вопрошания, устремленного в глубину или в самую суть бытия, в те его основания, где утрачивается способность речи и действует лишь непосредственное переживание реальности.
В философском и в интеллектуальном мире Европы накануне Второй мировой войны престиж М. Хайдеггера был невероятно высок, так что его можно было бы назвать, пусть и с некоторым преувеличением, глашатем германского духа. Его укоренненость в классической традиции европейского философствования и, одновременно, в гуще народной жизни, приверженность традиционным ценностям создавали тот тип мыслителя, который был востребован обществом той поры, по крайней мере специфическом обществом Германии, и, как оказалось позднее, так же и Японии.
В период между двумя мировыми войнами, Япония представляла собой весьма любопытную картину как социальной, так и с идеологической точек зрения. Реставрация абсолютной монархии периода Мэйдзи привела не к консервации традиционных институтов, но наоборот, содействовала становлению нового японского общества, проникновению в него элементов западной культуры и цивилизации. В начале двадцатого века Япония за несколько лет из отсталой феодальной страны превратилась в индустриальное государство, и на долгое время перехватила у Китая статус самой культурной и цивилизованной страны в Азии. Тысячи студентов со всех частей Восточной Азии обучались в Японии, причем не столько предметам технологического профиля, сколько гуманитарным, прежде всего Западной философии и экономике. Воздействие «японских студентов» на все стороны процесса модернизации Восточной Азии трудно переоценить – благодаря им получили широкое распространение, прежде всего в Китае, труды К. Маркса, Ф. Гегеля, И Канта, И. Фихте, труды по европейской логике, политэкономии и всем возможным отраслям знания.
Основной идеологической проблемой японского общества в указанный период было то, что вестернизация, сколь бы глубокой она не казалась, оставалась в Японии товаром для внешнего употребления – она не сколько не затронула глубинных основ национальной японской жизни, которая и в середине двадцатого века оставалась столь же консервативной, как и тремя столетиями раньше. В конечном счете Западная мысль сыграла в жизни японского общества роль гораздо меньшую, чем можно было бы ожидать, имея в виду столь обширное знакомство японских интеллектуальных кругов с новейшими достижениями западного интеллекта. Японские общественные институты и японское сознание вообще оказались гораздо более устойчивыми к Западным воздействиям, нежели китайские, каковые подверглись очевидно более сильной трансформации и пережили ее более болезненно, чем в Японии.
Мощь стихии народной жизни, не поддающейся наносным веяниям и сохраняющей в неизменном виде правду жизни и цельность бытия, могла быть, скорее всего, той побудительной силой, которая подогревала интерес М. Хайдеггера к японской мысли и, шире, к культуре. Вместе с тем, это как раз та область исследования, которая не охватывается ни одним предметным полем, и для изучения которой не существует ни методологии ни позитивного научного инструментария. В нее можно только вчувствоваться, понять и осознать ее изнутри, ощутить на дофеноменальном или внефеноменальном уровне. Имея это в виду, мы поймем, что сопоставление Хайдеггера с тем или иным китайским или японским философом или религиозным деятелем может носить только иллюстративный характер: скорее всего сходство Хайдеггера и японцев определяется близким отношением к бытию, понимаемом не как статическая определенность трансцендентной истинной реальности, но как непрерыный процесс развертывания бытия, имеющий место во времени и в человеке.
Аналогичен этому и японский взгляд на мир, предполагающий мужественное ощущение конечности или предельности бытия человека, и тем самым придающий непреходящую ценность мгновенным ощущениям жизни, в которых только и сказывается вечность и время. Определяя Dasein человека как время или временную категорию, М. Хайдеггер оказывается на позиции делающей его скорее единомышленником японского наставника дзен именно благодаря непреходящему, интимно пережитому ощущению конечности бытия как индивидуального существования, за которой находится вечность. Экстатическое переживание времени тем самым окажется для Хайдеггера тем же самым, что и для буддиста переживание пробуждения. Ошибочно было бы полагать, что немецкий мыслитель имел в виду именно эти соображения, когда говорил о трудах Д. Судзуки, что он «хотел сказать то, о чем говорит этот японец». Хайдеггером двигал скорее обычный интерес, а похвала Д. Судзуки объясняется просто: немецкие переводы его работ делались с учетом хайдеггеровской терминологии, так что естественно, Хайдеггер усмотрел у Судзуки известное сходство со своими построениями.
По нашему мнению, речь может идти не о конкретных чертах сходства или прямых заимствованиях Хайдеггером восточных идей, но о некотором сокровенном единстве мировосприятия, которое сближало Хайдеггера и его азиатских последователей и сделало возможным последующий межкультурный или межфилософский диалог. Как и всякий диалог такого рода он оказался, однако, вполне бесполезен и не очень продуктивен. Свидетельством этому стала судьба философского наследия Хайдеггера в Японии, где оно, не-смотря на попытки популяризации, осталось уделом группы киотосских профессоров, помнящих еще самого Хайдеггера.
Интерес японцев к Хайдеггеру имел, вероятно, еще одно основание, не связанное напрямую с философией. В период установления нацистского режима в Германии вновь набрала силу и превратилась в часть официальной идеологии геополитическая идея арийской прародины. Родившись в Австрии на заре двадцатого века, эта идея перекочевала затем в Германию, где стала одним из оснований геополитики профессора К. Гаусгоффера одно время президента Германской Академии Наук и одного из основателей общества Ультима Туле. Эта идея смыкалась с одним из векторов развития новейшего европейского эзотеризма, как он выражен в книге Сент-Ив д’Альвейдра «Миссия Индии в Европе» и трудах последующих масонов и розенкрейцеров. Данная концепция предполагала наличие в пустынях Центральной Азии, в районе, расположенном на стыке Китая, Тибета и Монглолии некоей изначальной прародины арийской расы. Германские экспедиции отправлялись в эти места в поисках утраченной родины, которую также стремилась покорить и Япония в период гражданских войн в Китае. Будучи «азиатскими арийцами» японцы оказались таким образом единственными носителями арийского духа помимо германцев, что давало им специфический статус в рейхе. Помимо прочего, духовное и предполагаемое историческое родство японцев и немцев вызвало необходимость построения своего рода духовного моста между двумя народами, и мысль Хайдеггера могла быть одним из участков этого моста. Данное соображение носит скорее гипотетический характер, однако вполне может претендовать на объяснение того интереса, который испытывали к немецкому мыслителю именно японцы.
