Второй пол - де Бовуар Симона (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
Подобно тому как мужской половой член был в первобытных обществах чем–то мирским, тогда как женский орган наделялся религиозными и магическими свойствами, вина мужчины в обществах более современных считается лишь незначительной выходкой; часто к ней относятся снисходительно; даже нарушив законы сообщества, мужчина продолжает ему принадлежать; это просто непутевое дитя, не несущее в себе угрозы глубинным основам коллективного порядка. Если же женщина ускользает от общества, она возвращается к Природе и демону и внутри коллектива выпускает на волю неконтролируемые силы зла. К порицанию, которое вызывает бесстыдное поведение, всегда примешивается страх. Если мужу не удается удержать жену в рамках добродетели, ее вина распространяется и на него; его несчастье в глазах общества выглядит бесчестием; нравы бывают настолько суровыми, что ему приходится убить преступницу, чтобы отмежеваться от ее преступления. В иных цивилизациях снисходительного супруга могут подвергнуть публичному осмеянию или же посадить голым на осла и провезти по улицам. Общество же позаботится и о том, чтобы вместо него покарать виновную, ибо она нанесла оскорбление не ему одному, а всему коллективу в целом. Исключительно суровыми были эти обычаи в суеверной, мистической, чувственной, запуганной плотью Испании. Кальдерон, Лорка, Валлье Инклан посвятили этой теме множество драм. В «Доме Бернарды Альбы» Лорки деревенские кумушки хотят наказать соблазненную девушку, приложив раскаленный уголь «к месту, которым она согрешила». В «Божественных речах» Валлье Инклана неверная жена представляется ведьмой, танцующей с демоном;
когда обнаруживается ее вина, вся деревня сбегается, чтобы сорвать с нее одежды, а потом утопить ее. Многие обычаи требовали именно раздеть грешницу; потом ее забрасывали камнями, как свидетельствует Евангелие, заживо хоронили, топили, сжигали. Смысл всех этих казней в том, что ее возвращали Природе, лишив прежде социального достоинства; своим грехом она выпустила на волю злые природные токи — искупление представляло собой нечто вроде священной оргии, когда, срывая одежды, избивая, умерщвляя виновную, женщины в свою очередь выпускали на волю флюиды, таинственные, но благотворные, поскольку действовали эти женщины в согласии с обществом.
Эта дикая суровость теряется по мере того, как ослабевают суеверия и развеивается страх. Однако в деревнях с недоверием смотрят на цыганок, у которых нет ни Бога, ни кола ни двора. Женщина, свободно пускающая в ход свои чары, — авантюристка, вамп, роковая женщина — по–прежнему вызывает опасение. В дурной женщине голливудских фильмов просматривается образ Цирцеи. Женщин сжигали как ведьм просто потому, что они были красивыми. А в ханжеском трепете, который ощущает провинциальная добродетель при виде женщин, ведущих дурную жизнь, продолжает жить ужас былых времен.
Именно эти опасности превращают женщину в захватывающую игру для мужчины, склонного к авантюризму. Отказавшись от прав супруга, не желая опираться на общественные законы, он хочет попробовать победить ее в одиночном бою. Он пытается присвоить женщину вместе со всем ее сопротивлением; он преследует в ней ту самую свободу, благодаря которой она от него ускользает. Тщетно. Здесь недооценивается свобода: свободная женщина часто остается свободной вопреки мужчине. Даже Спящая Красавица может, проснувшись, проявить недовольство, не узнать в том, кто ее будит, Прекрасного Принца и не улыбнуться. Это как раз случай Гражданина Кэйна: его подопечная воспринимается как угнетенная, а под великодушием его проступает стремление к могуществу и тирании; жена героя равнодушно слушает рассказы о его подвигах, Муза, о которой мечтает поэт, зевает, внимая его стихам. Амазонка может, заскучав, отказаться от боя, а может и выйти из него победительницей. Римлянки периода упадка и многие нынешние американки навязывают мужчинам свои капризы или свой закон. Где же Золушка? Мужчина хотел давать, и вдруг женщина начинает брать. Теперь уже не до игры — надо защищаться. С тех пор как женщина свободна, у нее есть лишь та судьба, которую она сама себе свободно создает. Отношения полов становятся отношениями борьбы. Став для мужчины ему подобной, она выглядит столь же устрашающе, как в те времена, когда она противостояла ему как чуждая природа. Кормящая, преданная, терпеливая самка оборачивается жадным, ненасытным зверем. Дурная женщина также уходит корнями в Землю, в Жизнь; но земля — это яма, а жизнь — беспощадная битва;
на смену мифу о хлопотливой пчеле, о курице–наседке приходит миф о ненасытных насекомых: о самке богомола, о паучихе; женщина видится уже не кормящей детенышей, но съедающей самца; яйцеклетка — уже не кладезь изобилия, но ловушка из инертной материи, в которой тонет оскопленный сперматозоид; матка, эта теплая, мирная и надежная пещера, становится засасывающим спрутом, плотоядным растением, пропастью содрогающегося сумрака; в ней живет змея, ненасытно поглощающая мужскую силу. Та же диалектика превращает эротический объект в волшебницу, занимающуюся черной магией, служанку — в предательницу, Золушку — в людоедку и вообще делает женщину врагом; так приходится расплачиваться мужчине за то, что он, покривив душой, утвердил себя как единственно существенное.
Между тем и это враждебное лицо — не окончательный облик женщины. Скорее, манихейство проникает в среду самих женщин. Пифагор ассоциировал доброе начало с мужчиной, а злое — с женщиной. Мужчины попытались преодолеть зло, присвоив себе женщину; частично им это удалось; но подобно тому, как христианство, принеся с собой идеи искупления и спасения, наделило слово «проклятие» всей полнотой смысла, так и дурная женщина полностью проявилась, столкнувшись лицом к лицу с женщиной освященной. На протяжении всех споров о женщине, длящихся со средних веков и по сей день, некоторые мужчины согласны признать только благословенную женщину своей мечты, другие же — проклятую женщину, этой мечте противоречащую. Но на самом деле мужчина потому и может обрести в женщине все,что у нее одновременно оба эти лица. Она — плотское, живое отражение всех ценностей и антиценностей, благодаря которым жизнь имеет смысл. Вот они, как на ладони, Добро и Зло, противостоящие друг другу в облике преданной Матери и коварной Любовницы; в древнеанглийской балладе «Сын мой Рэндал» молодой рыцарь умирает на руках у матери, отравленный своей любовницей. «Смола» Ришпена повествует о том же, только с большей патетикой и с изрядной долей дурного вкуса. Ангелоподобная Микаэла противопоставляется черной Кармен. Мать, верная невеста, терпеливая супруга заняты тем, что перевязывают раны, нанесенные мужчинам в сердце вампами и колдуньями. Между этими двумя ярко выраженными полюсами вырисовывается множество двусмысленных образов, жалких, ненавистных, грешных, жертв, кокеток, слабых, ангельских, демонических. А отсюда — множество типов поведения и чувств, влекущих к себе мужчину и его обогащающих.
Его завораживает сама сложность женщины: вот она, великолепная супруга, которой он может восхищаться по сходной цене. Кто она — ангел или демон? Неоднозначность превращает ее в Сфинкса, Под его покровительство был отдан один из известнейших публичных домов в Париже. В великую эпоху Женственности, во времена корсетов, Поля Бурже, Анри Батая и френч–канкана неистощимая тема Сфинкса неистовствует в комедиях, стихах и песнях: «Кто ты, откуда ты, загадочный Сфинкс?» До сих пор люди продолжают мечтать и спорить о женской тайне. Именно для того, чтобы сохранить эту тайну, мужчины долго умоляли женщин не отказываться от длинных платьев, нижних юбок, вуалей, длинных перчаток, высоких ботиков — все, что подчеркивает в Другом его отличие, делает его более желанным, поскольку мужчина хочет присвоить себе Другого именно как такового. Мы видим, как Ален–Фурнье в своих письмах упрекает англичанок за мальчишеское рукопожатие — его приводит в волнение стыдливая сдержанность француженок. Чтобы женщине могли поклоняться как далекой принцессе, она должна оставаться таинственной, неведомой; не похоже, чтобы Фурнье был чересчур почтителен к женщинам, встретившимся ему в жизни, но все, что было чудесного в детстве, юности, всю ностальгию по потерянному раю он воплотил в женщине — женщине, чья основная добродетель — быть недоступной. Белым с золотом нарисовал он портрет Ивонн де Гале. Но мужчинам милы даже женские недостатки, если за ними кроется тайна. «У женщины должны быть капризы», — авторитетно заявил один мужчина благоразумной женщине. Каприз непредсказуем; он сообщает женщине постоянно меняющуюся грацию струящейся воды; ложь украшает ее сверкающими переливами; кокетство и даже развращенность придают ей опьяняющий аромат. Именно такая разочаровывающая, ускользающая, непонятная, двуличная, она лучше всего соответствует противоречивым желаниям мужчин; она — Майя с ее бесчисленными превращениями. Стало уже общим местом изображать Сфинкса в виде молодой девушки; мужчины считают девственность одной из самых волнующих тайн, тем более что сами они ведут себя намного вольнее; чистота молодой девушки позволяет надеяться, что под невинностью скрывается развращенность и самые разнообразные пороки; еще близкая животному и растительному миру, уже послушная принятым в обществе обычаям, она и не ребенок и не взрослая; ее робкая женственность вызывает не страх, а только умеренное беспокойство. Понятно, что такому воплощению женской тайны отдается предпочтение. Однако, поскольку «настоящая девушка» исчезает, ее культ немного устарел. Зато тип проститутки, чей облик Гантийон придает Майе в одной нашумевшей пьесе, во многом сохраняет свой престиж. Это один из самых пластичных женских типов, дающих наибольший простор для великой игры пороков и добродетелей.
