Алексей Хомяков и его дело - Хоружий Сергей Сергеевич (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Отсюда намечается прямой путь к антитезе, понятию, полярно противоположному обществу как “великому организму”. Ясно, что такую противоположность представит для Хомякова собрание людей-индивидов, в котором “жизненное общение” заменено формальными связями. Это – альтернативный тип социального устройства, которому философ отказывает даже в имени “общества”. В его обычной манере, два типа противопоставляются друг другу в самых разных аспектах. Первому типу соответствуют понятия общество, община, народ, второму – ассоциация, коммуна, дружина. Серия их противопоставлений прямо продолжает оппозицию Жизнь – Мертвенность, раскрывая ее в социальных категориях. Первый тип устройства – “община живая и органическая”, второй – “числительное скопление бессвязных личностей”, “случайное скопление человеческих единиц, связанных или сбитых в одно целое внешними и случайными действователями” [31]. Подробно сопоставляются связи и отношения, нормы и принципы, характеризующие социум того и другого типа; и всюду на одном полюсе – внутренние и органичные свойства, на другом – внешние, формальные. Узы между членами общества, народа – “истинное братство”, узы в ассоциации – “условный договор”. В сфере права, с одной стороны – “живая правда”, “законность внутренняя, духовная”, с другой – “мертвая справедливость” и “законность внешняя, формальная”; при этом, в основе внутренней законности – “признанная самим человеком нравственная обязанность”, внешней же – в конечном счете, лишь принуждение, сила. Единство в решениях и действиях достигается в одном случае чрез общее согласие и единодушие, в другом – чрез формальное большинство или единогласие, ибо “единодушие... выражение нравственного единства и большинство... выражение физической силы, а единогласие... крайний предел большинства” [32]. В двух противоположных формах предстает и свобода. В органическом социуме, это – “положительная свобода”, “тождество свободы и единства”, выражения которого – согласная гармония во внешней жизни общества, единодушие в жизни нравственной и единомыслие – в духовной ( в силу единства истины, по Хомякову, свобода разума должна приводить не к различию, а к единству взглядов). В противном же типе – “отрицательная свобода”, проявляющаяся в бунте и разномыслии. Далее, органическому устройству чужда централизация, поскольку она держится приказным порядком, администрированием; вместо нее должно быть “процветание местной жизни и местных центров”. Разумеется, чужд этому устройству и бюрократический аппарат; по Хомякову, чиновник есть агент, носитель Мертвенности в социальном организме.
Наконец, отметим важную тему о роли генезиса, истока социального организма. Здесь рассмотрение делается диахроническим, и социум выступает как исторический организм. Хомяков выдвигает тезис: принадлежность социума к тому или другому типу определяется истоком его истории. Именно, если в этом истоке лежали мирные объединительные процессы, социум будет органическим; если же социум создался в итоге насильственных конфликтов, завоеваний, он всегда будет лишь “случайным скоплением”, что управляется принудительными правилами. Роль истока остается, т.о., непреходящей и определяющей для всей истории любого человеческого сообщества: “Закон развития общественного лежит в его первоначальном зародыше” [33]. Здесь мысль Хомякова отчетливо обнаруживает археологическую ориентацию [34]. Подметив эту черту, мы замечаем сразу, что ею диктуется и то, как изображает Хомяков отношение личности и общества. Для человека общество-организм есть тоже его исток, отечество, вскормившее его лоно, – и потому роль его остается пожизненно определяющей. Этот археологизм мысли, что был присущ также и древним грекам, освещает нам многое в текстах Хомякова. Вот фраза, что легко может показаться выспреннею риторикой: “Отечество... это тот народ, с которым я связан всеми жилами сердца и от которого оторваться не могу без того, чтобы сердце не изошло кровью и не высохло” [35]. Но ясно теперь, что этот пафос отечества, родимого лона укоренен в самой природе мысли философа (как и в его жизни) и вполне сродни такому же пафосу у эллинов. И столь же эллинским (хотя странным для новоевропейца) предстает заявляемое Хомяковым резко негативное отношение, едва ли не страх перед эмиграцией: “Строго осуждается человек, без крайней нужды бросающий свою родину... влачит он грустную и бесполезную жизнь [36]... Кто оторвался от своего народа, тот создал кругом себя пустыню” [37]. Читая такие слова, живо вспоминаешь, как страшен был для грека суд черепков... Ясно становится и еще одно: социоцентризм Хомякова отнюдь не противоречит его стойкому свободолюбию. Ибо первенство общества, народа над человеком оказывается необходимостью внутренней, а не внешней – необходимостью связи с собственным своим истоком; и эта связь – источник силы, а не помеха свободе человека. Именно так сам он чувствовал, таким себя сознавал.
5.
Тема об историческом истоке лежит на рубеже между социальною философией и цивилизационной, историкокультурной проблематикой. Для славянофилов эта проблематика, рассматриваемая нами последней, стояла, напротив, на первом месте. В фокусе их рефлексии была изначально тема, которую следует назвать так: Россия и Запад в различии их духовного облика и пути развития. Тезис об определяющей роли истока служил ключом к решению темы. Прежде всего, славянофилы представили свою трактовку генезиса, исходных этапов истории России и западноевропейских стран. Она не лишена была оригинальности и новизны, но равно и тенденциозного произвола. Суть этой трактовки, приписывавшей России решающее изначальное превосходство пред Западом, с прямотою и упрощенностью выразил “передовой боец славянофильства” Константин Аксаков: “В основании государства Западного: насилие, рабство и вражда. В основании государства Русского: добровольность, свобода и мир” [38]. Сложение русской народности, зачин русского общественного бытия – мирный естественный процесс, протекающий на исконной территории славянских племен, движимый внутренними силами сближения и согласия – и соответственно, приводящий к единому социальному организму. Напротив, корни истории западных народов – войны Рима с варварами, вторжения и завоевания, племенная вражда, миграции... – и эта стихия могла породить лишь принудительные, “условные и случайные общества”, состоящие из “бессвязных личностей”. На языке славянофилов, здесь в первом случае в истоке – единство, в другом – раздвоение (завоеванные – завоеватели), на современном же языке, здесь два типа этногенеза, из коих один – процесс гармонического соединения, другой – борьбы и насильственного покорения; и они порождают два диаметрально различных типа социума и типа истории. Таково славянофильское решение проблемы “Россия – Запад”.
Концепция логична, стройна, единственный вопрос – верна ли? Тезис о двух полярных типах “истока”, этногенеза никогда не был проведен на уровне научного исследования – и не может быть проведен, ибо противоречит и старой, и современной науке. Он остался лишь декларацией, идеологемой; но тезис о двух полярных типах социума Хомяков и его соратники пытались отстаивать всерьез. Для этой цели было необходимо найти в русской истории, русской жизни такие явления, институты, структуры, которые воплощали бы в себе органический строй социального существования и вместе с тем не имели аналогии на Западе. Подобные примеры искались с усердием и обнаруживались как в крупных, так и мелких феноменах истории и современности. Указывались вече, земская дума, древнерусские формы суда (где виделась особая система “общинного права”), обычай взаимного поручительства, крестьянская сходка... Но главным и центральным примером был с самого начала один: пресловутая “община”, или же “мiр”, традиционная форма организации сельского сообщества на Руси. Как требовала концепция, славянофилы утверждали уникальность этой формы и ее полную неизвестность на Западе: “Мыслители западные вертятся в безысходном кругу, потому только что идея общины им недоступна. Они не могут идти никак дальше ассоциации (дружины)” [39]. Если западные социальные формы основаны на договоре (как воинские дружины) или на формальном римском праве, то община – на “естественном и нравственном братстве и внутренней правде”. За счет этого она приобретает такие “общежительные добродетели ... которым, может быть, ничего равного не представляла еще история мира. Благородное смирение, кротость, соединенная с крепостью духа, неистощимое терпение, способность к самопожертвованию, правда на общем суде и глубокое почтение к нему, твердость семейных уз...” [40]. На Западе же изначальная раздвоенность неизбежно родит “мертвенность” во всех сферах существования. Влекомые своей догмой, славянофилы оказываются пионерами печально знаменитой темы о “загнивании Запада”; они без конца твердят о “духовном замирании Западного мира”, “внутреннем омертвении людей”, “распадении западной жизни” и т.д. и т.п. Образ Запада у славянофилов – тенденциозный идеологический конструкт; и следы этого мы встретим еще в трактовке инославия у Хомякова. О дефектах этого образа-конструкта мы уже говорили во Введении – но стоит заметить, что его несостоятельность не значит еще несостоятельности общего тезиса о различии парадигм, типов исторического развития России и Запада. Этот тезис требует более углубленного разбора и можно напомнить, в частности, что в пользу него решительно высказался Пушкин: “Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою... ее история требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада” [41].
