Онтология взрыва - Футымский Игорь (читаем книги бесплатно txt) 📗
Парадокса, однако, нет. В терминах рациональности открытость человека миру означает его отличительную возможность время от времени создавать новый способ построения образов, что само по себе проводит для старого способа границу активности. И эта граница - самое интригующее место в жизни человека как особенного мирового образования, и может быть, однобоко судит китайская мудрость о временах Перемен?
Борхес сообщает нам, что боги безумны и непохожи на нас, в то время как Святое писание, источник не менее авторитетный, учит, что Всевышний создал нас по своему образу и подобию. К сожалению, пока ситуация с генетической связью между человеком и богом не прояснилась до такой степени достоверности, как ситуация с Леней Голубковым, утверждавшим, что он не халявщик (дальше - по тексту). Приходится в этом вопросе рассчитывать на личные полевые наблюдения за крайне нелогичным миром вокруг нас, которые скорее подталкивают к мысли о том, что в иске "Борхес vs Библия" прав первый. Но есть ли сам иск? Потому что Борхес ничего не имеет против того, что человек создан как создатель или, по крайней мере, Делатетель. А значит, все-таки по образу и подобию своего Создателя. Это - и есть те границы смысла, в которых Борхес как представитель широкой общественности способен договориться с небесными властями.
Если в чем-то и реализуется ценность человека как собственно человека, так это в его открытости, в том, что мы называем творчеством. Все остальное ценится человеком опосредованно, как результат творчества, или средство для него.
Деньги? В том виде, в котором они представляют наибольшую ценность для самых удачливых контактеров с ними, они - средство для творчества или в крайнем случае - его мерило. Форд, Сорос и Гейтс в первую очередь создали не массивы денег, а каждый - свою рациональность, воплощенную в конкретный продукт.
Женщина? В том виде, в котором она представляет наибольшую ценность для платоновского Сократа, она оплодотворяет мужчин новыми образами.* Когда женщина выбирает себе мужа, она руководствуется двумя требованиями к нему**: либо он будет питать своим творчеством ее как соучастницу, либо он предоставит ей материальные возможности для ее собственного генетического творчества. Ведь каждая домохозяйка в конечном счете создает свою личную модель рациональности в деле строительства семьи, какой бы по размерам ни была эта семья и как бы мало ни отличалась эта рациональность от соседской. (Вот почему столь взрывоопасно столкновение на кухне двух женщин, претендующих на роль ее хозяйки.)
*и** Здесь, естественно, интуиция выделена в особую статью.
Мужчина? Дети? Но и они ценны в первую очередь своими возможностями в будущем, мы относимся к ним прежде всего как к открытой творческой потенции.
По Ортеге-и-Гассету, новый образ мира отделяет от старого период смятения. Этот период начинается тогда, когда человек теряет жизненные ориентиры и несет потери, и длится до тех пор, пока он не приходит к витальной необходимости спасительного самоуглубления, во время которого решается на ремонт и переустройство своего мира. Этот этап не требует быстродействия, он требует медленного переваривания мировых изменений и синтеза новых инструментальных образов. Старая обойма, как бы длинна она ни была, подошла к концу, и нужно менять ее на новую. (Причем еще подумать, где ее, новую, взять.) Теоретическое сканирование новых возможностей открывает человеку новый способ построения образов всегда, пока он остается открытым миру. Ортега-и-Гассет в своей вполне законченной теории эстетики делает по крайней мере два великих онтологичесих открытия. Первым из них он сообщает, что самым очевидным индексом открытости человека является деятельность, присущая только ему - искусство. Искусство - это поле, на котором вырастают новые витально необходимые образы. Именно витальная необходимость образов, выраженная в их новизне, открывающей новую эстетику, и стала лакмусом, который открыл Ортега по отношению к вопросу, что считать искусством. (Портреты Тропинина - это, несомненно, искусство. А вот все, что выполнено в той же эстетике в 20-м веке, настолько же несомненно искусством не является.)
Кроме искусства, рождающего для человека новые миры рациональности в своих образах, человек обзавелся еще одной витально необходимой службой образов - наукой. Ведь, в сущности, любая теория сводится к топологии образов, а любая онтология - это не более как дедуктивный комплекс универсальных образов, индуктивно привязанных к эмпирической реальности. Новая рациональность создает новую онтологию.
Рациональности как характеристике мышления и одновременно его объекту можно поставить в соответствие тот же набор онтологических проблем, что и мышлению вообще.
Как рациональность становится интерсубъективной, если исходная онтологическая реальность - это рациональность субъективного мышления?
В терминах теории множеств на этот вопрос отвечает Ортега-и-Гассет в своей теории Объективного мира, согласно которой наш а-субъективный общий и большой Объективный мир нужно рассматривать как коррелят множества маленьких субъективных миров, находящихся в неотторжимой собственности у каждого из нас.
Такого представления феномена групповой рациональности вполне достаточно для большинства его прагматических применений, не выходящих за пределы ремесленного вопроса "как?" При этом рациональность конкретного Я как объект изучения гораздо меньше интересует нас (исключая, пожалуй, разве что психоаналитиков), чем рациональность групповая. Это и понятно: почти все дела делаются группами - от науки до потребления. Искусство сильно выпадает из этого списка, но мы его не сильно-то и изучаем: считается доказанным, что творчество - вещь непостижимая, даже если оно сопрягается с продвижением товаров.
Нигде более, как в рекламе не встречается такого столкновения индивидуальной рациональности как двигателя творчества и груповой как потребителя его. (Еще голое искусство не обязательно должно быть рассчитано на многих, но уж рекламе-то по званию положено принадлежать народу.)
Стараясь находить наиболее выгодную позицию продвигаемого продукта для максимально большой группы его возможных потребителей, реклама вынуждена создавать образы, оптимально коррелирующие с групповыми рациональностями. Если в этой связке рациональностей рекламоделателя и потребителя что-то и будет подвержено изучению, так это рациональность группового потребителя. (Что, кстати, тоже не обязательно: существуют массивы рекламы, вызывающей раздражение к себе, а заодно и к тому, что она уговаривает полюбить.) Групповая рациональность участвует в создании авторитета теории, и в этом смысле ни один гений-первооткрыватель не стоит больше своих последователей. Поэтому интерес науки в первую очередь к групповой рациональности понятен: это интерес к тому, что ее, науку, большей частью и делает.
Витальные заботы каждого дня почти снимают у нас интерес к рациональности индивидуальной. Зачем декодировать ее черный ящик под онтологическим микроскопом, когда макромеханических методов нам вполне достаточно, чтобы выяснить, что дают сборки из множества таких ящиков групповые рациональности? Индивидуальные рациональности, однако, это, кроме всего прочего, и рациональности Галилея, Маха, Ван Гога, Шенберга, Ницше, Пелевина. Да, в конце концов, и Будды, Моисея, Христа и Магомета.
Был ли Назареянин открытой дверью и спасителем? Был. Он открыл спасительную дверь в новую рациональность. Он открыл новые витальные поля обычаев взамен оскудевших и омертвевших старых. Но не только как открытая дверь в новый мир интересна молекула мышления - индивидуальная рациональность. Как строительный материал для групповых форм рациональности она попадает под вопрос: как интерсубъективируются рациональности, как создаются их коллективные стандарты и образцы? В сущности, это тот же вопрос об интерсубъективации мышления, который возникает после декартовской формулы субъекта. Сравнение декартовской атомарной формулы мышления с атомом Дальтона имеет продолжение. Как атом Дальтона, так и атом Декарта обставлены свойствами, подтверждающими их существование, но не имеют структуры.
