Сочинения в двух томах. Том 2 - Юм Дэвид (онлайн книга без .txt) 📗

Достаточно только прочитать названия глав в «Этике» Аристотеля, чтобы убедиться, что он помещает мужество, умеренность, величие, великодушие, благоразумие, скромность и мужественную прямоту в разряд добродетелей, так же как справедливость и дружелюбие. Терпеть и воздерживаться, т. е. обладать терпеливостью и быть воздержанным,— вот что в древности казалось некоторым резюме всякой морали.

Эпиктет едва ли когда-либо упоминал чувство человеколюбия и сострадания, а если и касался его, то только для того, чтобы предостеречь против него своих учеников. Добродетель, стоиков, по-видимому, заключалась главным образом в непоколебимом характере и здравом уме. Для них, так же как для Соломона и восточных моралистов, глупость и мудрость тождественны соответственно пороку и добродетели.

Люди будут хвалить тебя, говорит Давид, когда ты будешь сам себе делать нечто хорошее¹⁰⁶. Я ненавижу мудрого человека, говорит греческий поэт, который немудр по отношению к самому себе¹⁰⁷.

Плутарх в равной мере не позволил системам совратить себя ни в своей философии, ни в своей истории. Там, где он сравнивает великих людей Греции и Рима, он справедливо противополагает друг другу все их недостатки и совершенства всякого рода и не опускает ничего значительного, что могло бы принизить или же возвысить их характеры. Его нравственные рассуждения содержат такую же свободную и естественную оценку людей и манер.

Характер Ганнибала в том виде, как он описан Ливием *, расценивается как изображенный небеспристрастно, но при этом Ливий признал наличие у него многих выдающихся достоинств. Никогда не было такого гения, говорит историк, который годился бы сразу для двух противоположных задач: и командовать и подчиняться; и было бы поэтому трудно определить, был ли он дороже верховному полководцу или армии, йсдрубал ⁸⁸ никому другому не доверял с большей охотой проведения опасной операции. Ни при ком ином солдаты не обнаруживали большей отваги и доверия. [Ему были присущи] величайшая смелость перед лицом опасности и величайшее благоразумие в преодолении таковой. Никакой труд не мог утомить его тело или привести в угнетенное состояние его дух. Для него были безразличны холод и жара. Пищу и питье он искал ради удовлетворения природных потребностей, а не чувственных желаний. Он не делал различий между ночью и днем при необходимости бодрствовать или спать. Эти его великие добродетели уравновешивались великими пороками—бесчеловечной жестокостью и вероломством, даже бблыпим, чем оно обычно имело место у карфагенян; не было у него ни истины, ни веры, ни уважения к клятвам, обещаниям или религии.

Характер Александра VI, каким мы находим его у Гвиччардини, был почти таким же, но более справедливым. И это доказывает, что даже современные авторы, когда они говорят безыскусственно, придерживаются того же языка, что и древние. У этого папы, пишет Гвиччардини, была исключительная проницательность и рассудительность, достойное восхищения благоразумие, удивительный талант убеждать и невероятное усердие и ловкость во всех важных делах. Но эти добродетели

бесконечно перевешивались его пороками: не было у него ни веры, ни религии, но зато были ненасытная жадность, непомерное честолюбие и более чем варварская жестокость ¹⁰⁸.

Полибий, порицающий Тимея за его пристрастность к Агафоклу, которого сам он считает наиболее жестоким и нечестивым из всех тиранов, говорит: если он нашел пристанище в Сиракузах, как утверждает этот историк, убежав от грязи, копоти и тяжелого труда, связанных с его прежней профессией горшечника, и если, обладая вначале столь незначительным положением, он стал через небольшое время господином всей Сицилии, поставив Карфагенское государство перед лицом крайней опасности, и в конце концов умер в старости, достигнув высших почестей,—то не следует ли допустить, что он представлял собой нечто необыкновенное и чрезвычайное и обладал великими талантами и способностями к разным делам и деятельности? Его историк, следовательно, не должен был ограничиваться сообщением о том, что способствовало бы его осуждению и бесчестию, но должен был также рассмотреть и то, что привело к его восхвалению и почитанию ¹⁰⁹.

Вообще мы можем наблюдать, что древние обращали совсем мало внимания на различие произвольного и непроизвольного в своих моральных рассуждениях, в которых они часто рассматривали как весьма спорный вопрос о том, можно ли научиться добродетели¹¹⁰. Они справедливо считали, что трусость, низость, легкомыслие, боязливость, нетерпеливость, глупость и многие другие качества духа могут казаться смешными и уродливыми, презренными и отвратительными, хотя и не зависящими от воли. Нельзя предполагать во все времена и в каждом человеке наличие способности добиться духовной красоты любого рода в большей мере, чем способности добиться красоты телесной.

И здесь возникает четвертое соображение, которое я намерен сформулировать, указав на причину того, почему современные философы в своих моральных исследованиях часто следовали направлению, столь отличному от направления древних. В последнее время философия всех видов, в особенности же этика, была более тесно связана с теологией, чем это когда-либо прежде наблюдалось у язычников; и так как эта последняя наука не допускает никакого компромисса и подчиняет каждую отрасль знания собственной цели, не обращая почти никакого внимания на явления природы или беспристрастные чувства души, то мышление и даже язык сбились со своего естественного пути и пытались установить различия там, где разница между объектами была в некотором роде недоступна восприятию. Философы или, скорее, богословы под маской философов, рассматривая⁹¹ всю мораль как нечто имеющее то же основание, что и гражданские законы, охраняемые санкциями награды и наказания, с необходимостью приходили к тому, чтобы сделать этот фактор произвольного или непроизвольного основанием всей своей теории. Каждый может употреблять термины в том смысле, какой ему нравится. Но в то же время следует учитывать, что чувства одобрения и осуждения, объекты которых лежат за пределами сферы действия воли или выбора, испытываются каждодневно и в связи с ними нам подобает, если не как моралистам, то по крайней мере как спекулятивным философам, дать некоторую удовлетворительную теорию или объяснение.

Недостаток, проступок, порок, преступление—эти выражения, по-видимому, обозначают разные степени осуждения и неодобрения, которые, однако, в своей основе все весьма близки друг другу. Объяснение одного из них легко приведет нас к правильному представлению о других ⁹², а это имеет гораздо большее значение в отношении вещей, чем в отношении словесных наименований. То, что мы имеем обязанности перед самим собой, признают даже самые примитивные системы морали, и исследование этих обязанностей важно для того, чтобы увидеть, родственны ли они тем обязанностям, которые мы имеем перед обществом. Вероятно, одобрение, сопровождающее соблюдение того и другого, сходно по своей природе и возникает из похожих друг на друга принципов, какое бы наименование этим совершенствам мы ни давали.

ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ РЕЛИГИИ

ВВЕДЕНИЕ

Если всякое исследование, касающееся религии, имеет крайне важное значение, то преимущественно привлекают к себе наше внимание два вопроса, а именно: об основании религии в разуме и о ее происхождении из природы человека. К счастью, на первый из них, наиболее важный, может быть дан самый очевидный или по крайней мере самый ясный ответ. Весь строй природы свидетельствует о существовании разумного Творца, и ни один рассудительный исследователь при серьезном размышлении не будет в состоянии хотя бы на минуту отойти от веры в изначальные принципы истинного теизма и религии. Но другой вопрос, касающийся происхождения религии из природы человека., представляет несколько больше трудностей. Вера в невидимую разумную силу, правда, была весьма широко распространена среди человеческого рода всюду во все времена, но, во-первых, она, быть может, не была настолько всеобщей, чтобы не допускать исключений, а, во-вторых, вызванные ею идеи вовсе не отличались единообразием. С одной стороны, были открыты некоторые народы, не обладающие никакими религиозными чувствами, если только можно поверить путешественникам и историкам; с другой—нет таких двух народов и вряд ли найдутся два таких человека, которые в точности сходились бы в этих своих чувствах. Итак, данная предвзятая идея, по-видимому, не порождается каким-либо особым инстинктом или же первичным естественным впечатлением вроде тех, которые дают начало себялюбию, половой любви, любви к потомству, благодарности, мстительности, ведь каждый из этих инстинктов, как оказалось, абсолютно всеобщ у всех народов и во все времена и каждому из них всегда соответствует точно определенный объект, к достижению которого он неуклонно стремится. Начальные религиозные принципы должны быть вторичными, т. е. такими, которые легко поддаются извращению в силу различных случайностей и причин и действие которых в отдельных случаях вследствие необычного стечения обстоятельств также может быть полностью предотвращено. Рассмотрение тех принципов, которые порождают первоначальную веру, а также тех случайностей и причин, которые направляют се действия, и составляет предмет настоящего иссле-давшша.