Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века) - Лотман Юрий Михайлович

Однако существовало ли особоебытовое поведение декабриста, позволявшее отличить его не только от реакционеров и «гасильников» [444], но и от массы современных ему либеральных и образованных дворян? Изучение материалов позволяет ответить на этот вопрос положительно. Мы это и сами ощущаем непосредственным чутьем культурных преемников. Так, еще не вдаваясь в чтение комментариев, мы воспринимаем Чацкого как декабриста, хотя он не показан нам на заседании «секретнейшего союза». Мы видим его в бытовом окружении, в московском барском доме. Несколько фраз в монологах Чацкого, характеризующих его как врага рабства и невежества, конечно, существенны для нашего толкования, но не менее важна его манера держать себя и говорить. Именно по поведениюЧацкого в доме Фамусовых, по его отказу от определенного типа бытового поведения:

он безошибочно определяется Фамусовым как «опасный человек».

Многочисленные документы отражают различные стороны бытового поведения дворянского революционера и позволяют говорить о декабристе как об определенном культурно-историческом и психологическом типе. При этом не следует, конечно, забывать, что каждый человек в своем поведении не реализует одну какую-либо программу действия, а постоянно осуществляет выбор. Та или иная стратегия поведения диктуется обширным набором социальных ролей. Каждый отдельный декабрист в своем реальном бытовом поведении отнюдь не всегда вел себя как декабрист: он мог действовать как дворянин, как офицер (уже: гвардеец, гусар, штабной теоретик), аристократ, мужчина, русский, европеец, молодой человек и проч. и проч.

Однако в этом сложном наборе возможностей существовало и некоторое специальное поведение, особый тип речей, действий и реакций, присущий именно члену тайного общества. Природа этого особого поведения нас и будет интересовать главным образом. Показательно не только то, как могсебя вести декабрист, но и то, как он не могсебя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры. Последнее особенно важно для понимания еще одной стороны вопроса: многое из того, что современному читателю кажется «естественной нормой», было решительно несовместимо с поведением декабриста. Поведение это не будет нами описываться в тех его проявлениях, которые совпадалис контурами облика русского просвещенного дворянина начала XIX столетия. Мы постараемся указать лишь на специфику, которую наложил декабризм на жизненное поведение тех, кого мы называем дворянскими революционерами.

Конечно, каждый из декабристов был живым человеком и в определенном смысле вел себя неповторимым образом: Рылеев в быту не похож на Пестеля, Орлов — на Н. Тургенева или Чаадаева. Поведение людей индивидуально, но это не отменяет законности изучения таких проблем, как «психология подростка» (или любого другого возраста), «психология женщины» (или мужчины) и — в конечном счете — «психология человека». Необходимо дополнить взгляд на историю как на поле проявления разнообразных социальных, общеисторических закономерностей рассмотрением ее как результата «деятельности людей». Без изучения историко-психологических механизмов человеческих поступков мы неизбежно будем оставаться во власти весьма схематичных представлений. И более того, именно то, что исторические закономерности реализуют себя не прямо, а посредством психологических механизмов, само по себе есть важнейший механизм истории. Он избавляет ее от фатальной предсказуемости процессов.

Декабристы были в первую очередь людьми действия. В этом сказалась и их установка на практическое изменение политического бытия России. В этом проявился и личный опыт большинства декабристов как боевых офицеров, выросших в эпоху общеевропейских войн и ценивших смелость, энергию, предприимчивость, твердость, упорство не меньше, чем умение составить тот или иной программный документ или провести теоретический диспут. Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения — например, Н. Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия. Ориентация именно на деятельность ощущается в насмешливых словах Лунина о том, что Пестель предлагает «…наперед Енциклопедию написать, а потом к Революции приступить» [445]. Даже те из членов тайных обществ, которые были наиболее привычны к штабной работе, подчеркивали, что «порядок и формы» нужны именно для «успешнейшего действия» (слова С. Трубецкого).

В этом смысле представляется вполне оправданным то, что мы выделим для рассмотрения лишь один аспект — поведениедекабриста, его поступки, а не внутренний эмоциональный мир. Необходимо ввести еще одну оговорку: декабристы были дворянскимиреволюционерами, поведение их было поведением русских дворян и соответствовало в существенных своих сторонах нормам, сложившимся между эпохой Петра I и Отечественной войной 1812 года. Даже отрицая сословные формы поведения, борясь с ними, опровергая их в теоретических трактатах, они оказывались органически с ними связанными в собственной бытовой практике. Если целью движения было определенное действие(преобразование русской действительности), то главной формой действия парадоксально оказалось речевоеповедение декабриста. Трудно назвать эпоху русской жизни, в которую устная речь: разговоры, дружеские речи, беседы, проповеди, гневные филиппики — играла бы такую роль. От момента зарождения движения, который Пушкин метко определил как «дружеские споры» «между Лафитом и Клико», до трагических выступлений перед Следственным комитетом декабристы поражают своей «разговорчивостью», стремлением к словесному закреплению своих чувств и мыслей. Пушкин имел основание так охарактеризовать собрание «Союза благоденствия»:

Это давало возможность — с позиций более поздних норм и представлений — обвинять декабристов во фразерстве и замене дел словами. Однако не только «нигилисты» — шестидесятники, но и ближайшие современники, порой во многом разделявшие идеи декабристов, склонны были высказываться в этом духе. Чацкий с позиций декабризма, как показала М. В. Нечкина, упрекает Репетилова в пустословии и фразерстве. Но он и сам не уберегся от такого же упрека со стороны Пушкина: «Все, что говорит он — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале Московским Бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело…» (Письмо к А. Бестужеву до конца января 1825 года).

П. Вяземский в 1826 году, оспаривая правомерность обвинения декабристов в цареубийстве, будет подчеркивать, что цареубийство есть действие, поступок. Со стороны же заговорщиков не было сделано, по его мнению, никаких попыток перейти от слов к делу. Он определяет их поведение как «убийственную болтовню» («bavardage atroce») [446]и решительно оспаривает возможность осуждать за слова как за реализованные деяния. Это не только юридическая защита жертв неправосудия. В словах Вяземского есть и указания на то, что «болтовня» в действиях заговорщиков перевешивала «дело». Свидетельства этого рода можно было бы умножить.

Было бы, однако, решительным заблуждением видеть в «витийстве резком» лишь слабую сторону декабризма и судить их тем судом, которым Чернышевский судил героев Тургенева. Задача историка не в «осуждении» или «оправдании» деятелей, имена которых принадлежат истории, а в попытке объяснения указанной особенности.