Под нами Берлин - Ворожейкин Арсений Васильевич (книги полные версии бесплатно без регистрации TXT) 📗
Все эти летчики коммунисты, мастера своего дела. Одним словом, больше половины полка — асы. Теперь, как никогда, полк силен. В это вложено немало и моего труда. С этим полком я кончу войну. Как хорошо, что я снова здесь. И место есть свободное — заместитель командира полка. Эта должность только что введена.
Ужин подходил к концу, когда в столовую вошел командир полка. Его взгляд встретился с моим, и я хотел подняться ему навстречу, чтобы представиться, но он быстро шмыгнул за ширму в углу столовой. Странно. Что это значит?
— Там умывальник? — спросил я Сачкова, показывая на ширму.
Миша иронически хмыкнул:
— Отдельный кабинет. Когда Василяка не в духе, не изволит с нами ужинать. — Потом в раздумье пояснил: — И знаешь, это, пожалуй, лучше. В такие моменты он только портит нам аппетит.
Вон в чем дело. В некоторых полках до войны руководящий состав, включая и командиров эскадрилий, из-за нерегламентированного времени работы не всегда по расписанию мог обедать и ужинать. Чтобы не нарушать общий порядок в столовых, в некоторых гарнизонах для него отводились отдельные комнаты. Это создавало удобство для самой столовой и для офицеров-руководителей. Собираясь вместе, они часто попутно решали текущие вопросы жизни. Война же эту надобность ликвидировала. На ужине летчики впервые за сутки собираются все в спокойной обстановке и имеют возможность, без оглядки в небо и без сковывающего чувства ожидания вылета, коллективно оценить прошедший день и сделать выводы на будущее. Ужин стал своеобразным разбором работы полка, и, конечно, место командира только здесь, с летчиками. Зачем Василяка отделился? Уж не стал ли стыдиться летчиков, что мало летает? В полку я не был больше двух месяцев, поэтому спросил Сачкова:
— Василяка по-прежнему воюет от случая к случаю?
— После майских штурмовок совсем перестал. Превратился в штатного руководителя полетов и не расстается с ракетницей.
Каким бы хорошим человеком ни был командир, но, перестав летать в бой, он теряет уважение летчиков. Однако бывает временное исключение, когда организация наземной службы тормозит работу в воздухе, командиру полка целесообразно несколько дней не летать, а устранять неполадки на земле. Вина Василяки, что противнику в мае удалось по нашему полку нанести удары, была в том, что он не смог правильно организовать аэродромную службу. За. это он получил выговор и предупреждение о неполном служебном соответствии. Еще одно упущение в работе, и он будет снят с командования полком.
Зная его характер, я хорошо представлял, как Василяка теперь старался, чтобы в полку вся наземная служба работала безупречно. А вот летать, видимо, не успевает. Но эта задержка, наверное, временная. Совесть и самолюбие не позволят Василяке прийти к победе с ракетницей в руках. Впрочем, не вылетался ли, не ослабла ли воля? Не должно. Его нужно заставить летать. Столкнуть с этой точки застоя.
В столовой стояла духота, и ужин не затянулся. Прежде чем идти спать, я зашел в закуток к Василяке. На столе початая бутылка водки. Командир, видимо пропустив стаканчик, закусывает селедочкой со свежими огурчиками. Наготове жаркое. Не отвечая на мое приветствие, спросил:
— В мой полк захотел?
«Мой полк» резанул слух. Если бы это сказал кто-то из рядовых, то было бы хорошо. Но в устах командира слово «мой» принимает другую тональность. В нем есть что-то собственническое, бестактное и унизительное для подчиненного. Оно не приближает людей к командиру, а, наоборот, отталкивает, отчуждает. Когда командир говорит «наш полк», это слово «наш» всех роднит, объединяет и как-то вызывает особое доверительное уважение к командиру. Поэтому я заметил:
— Полк — не частная вотчина.
— На мое место целишься? — как-то подавленно, тихо, сквозь зубы процедил Василяка. Этого я не ожидал, удивился, и до боли в сердце стало ясно: в родном полку больше мне не быть. Во мне вспыхнула злость, обида, и с языка чуть было не сорвалась колкость, но вид Василяки, понурый, страдальческий, обезоружил. Стало жалко этого в принципе доброго душой человека, напуганного за свое командирское кресло предупреждением о служебном несоответствии.
— Нет, я не целюсь на ваше место, Владимир Степанович. — Я впервые его так назвал. — Я привез вам привет от Николая Храмова, ведь вы с ним вместе когда-то работали в Харьковском училище инструкторами.
Василяка оживился, и пригласил меня сесть.
Под нами зеленое поле. Три его стороны окаймлены блестящими от солнца крестиками: стоят сизые «яки» двух полков нашей 256-й дивизии. В воздухе мы настолько стали сильны, что маскировка аэродромов — лишний труд.
Легкий самолет — еще не успел коснуться земли, а уже зашелестел травой и, утопая в ней по крылья, остановился у окраины деревни Куровицы. Густая, высокая трава обдала нас ароматной свежестью лугов, напомнив пойменное Поволжье под Горьким, где я недавно побывал.
— Вот это да! Курорт, — завистливо удивился летчик, привезший меня. Понятна была восторженность Николая Сапелко. Перед Львовской операцией много было построено новых аэродромов прямо на полях. Трава не успела вырасти, и пыль вихрилась под самолетами. Такое летное поле досталось и 728-му. Здесь же низина, сливающаяся с большим болотом. Низина за лето просохла и лучшего аэродрома не найти на всей Украине.
С запада, со стороны Львова, доносился раскатистый гул артиллерии. Отсюда хорошо были видны бушующие волны пороховой гари войны. Опасливо взглянул я туда. Командир 32-го истребительного, которому я только что доложил о прибытии в его распоряжение на должность заместителя, спросил:
— Отвык?
— По-моему, к такому, как и к смерти, не привыкнешь. Снаряды случайно не заносит сюда?
Командир полка, постукивая палочкой по голенищу, рассмеялся:
— Нет, что ты. До Львова тридцать километров. И немцам не до этого. Они вот-вот побегут из города.
С подполковником Андреем Степановичем Петруниным мы давнишние знакомые. Природа его одарила во всем какой-то неброской ладностью. Небольшой рост и под стать ему аккуратное сложение, мягкие черты лица и мягкий голос хорошо сочетались с покладистым характером. Правда, иногда он старался выглядеть солиднее, озабоченно хмурил брови и говорил баском. Но от этого он просто казался не в духе, и все в такие моменты относились к нему снисходительно.
