Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Оппоков Виталий (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
Рукопись эта, озаглавленная «Правда о Русской Царской Семье и темных силах», позволяет изобличить «правдолюбца» Соколова как фальсификатора. Вместе с тем она дает возможность уточнить многие оценки близкого окружения царя, а также историческую обстановку, предшествовавшую отречению от престола Николая II и Февральской революции. Для товарища прокурора Екатеринославского окружного суда Владимира Михайловича Руднева, командированного «по распоряжению бывшего министра юстиции Керенского в Чрезвычайную следственную комиссию по расследованию злоупотреблений бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц», главной темной силой являлся Григорий Распутин. Для судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Николая Алексеевича Соколова — большевики. Ненависть к ним настолько ослепила его, настолько затмила разум, что он позабыл о своем «природном правдолюбстве», об обязанности «юридического беспристрастия», закрыл глаза на свой долг перед законом, на показания многих лиц, которых с таким тщанием допрашивал и показания которых так подробно записывал. Ненависть эта была настолько сильна, что, признавая вслед за Рудневым темной силой Распутина, он считает его если не большевиком, то по крайней мере распропагандированным большевиками и их агентом в царском доме и в России. Переплюнув в своей неистовой злобе против большевизма всех своих единомышленников в этом деле, Соколов в своей книге писал: «Я не верю в „германофильство“ Распутина… Эта идея была не по плечу Распутину. Если она была продуктом его собственного мышления, это был выкрик большевика-дезертира.
Конечно, это была не его мысль: „Кровь… Довольно проливать кровь…“ Эту идею внушали Распутину, чтобы он, как слепое орудие, пользуясь своим необычным положением, внушил ее Императрице». [28]
Неистовый антибольшевизм и шпиономания по отношению к «большевику-дезертиру» Распутину так захватили Соколова, что он усмотрел в деревенской привычке Распутина давать клички окружавшим его людям… условную замену фамилий с конспиративной целью. Распутин, по мнению Соколова, не только распропагандированный большевиками темный человек, но и что-то вроде подпольного резидента. Ну а его резидентура — Протопопов (министр внутренних дел), Штюрмер (министр иностранных дел), епископ Варнава, получившие от Распутина шпионские клички — Калинин, Старик и Мотылек соответственно. «Думаю, что эта терминология указывает на конспиративную организацию», — глубокомысленно оценивает распутинскую прихоть Соколов, почему-то упуская из виду, что «большевик-дезертир» величал царя не иначе, как Папой, а царицу — Мамой. Что ж, и они входили в «конспиративную организацию» Распутина? Но если «идея германофильства», по словам Соколова, не по плечу ограниченной деревенщине — Распутину, то уж куда ему до вожака подпольной организации в таком вот представительном составе. Да и клички — Папа и Мама, следуя логике следователя по особо важным делам, должны принадлежать истинным руководителям «организации». Ну а если отойти от вымыслов и домыслов, то именно императрица Александра Федоровна вела кружок, о котором в материалах дела упоминается довольно часто. Здесь же, а также во многих мемуарах той поры именно Папа и Мама представлялись значительному числу их современников главной темной силой. Соколов, к примеру, почему-то «не обращает внимания» на примечательный факт в рукописи Руднева. Характеризуя дворцового коменданта Воейкова, Руднев отмечает, что еще в 1915 году жена Воейкова в своих письмах к мужу, находившемуся в ставке царя, «умоляла его оставить службу ввиду нараставшего революционного движения, причем она предостерегала мужа, что при крушении государственного аппарата его постигнет ужасная участь». Правда, письма жены Воейкова, сообщает Руднев, «проникнуты болезненной ненавистью к Распутину как к несомненному виновнику грядущих, по ее словам, кошмарных событий».
Еще более определенно говорил об общественном подозрении царя и царицы в «измене» и «государственных преступлениях» допрошенный Соколовым в июле 1920 года (в Париже) князь Львов, первый председатель Совета министров Временного правительства. «Временное правительство, — показывал Львов, — было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно, беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны…» Это же подтвердил и последний глава этого правительства эсер Керенский. В беседе с Соколовым (август 1920 года) он напомнил следователю о своем выступлении на пленуме Московского совета 1 марта 1917 года. По его словам, на него обрушился целый поток злости и раздражения, высказываемых в адрес царя. Звучали и призывы к расправе над бывшим государем. «Там раздались, — вспоминал Керенский, — требования казни его, прямо ко мне обращенные». Хитроумный Александр Федорович даже, по его признанию, пошел на обман «солдатских тыловых масс и рабочих», настроенных крайне враждебно по отношению к Николаю. От имени правительства он пообещал, что все факты, если такие имеются, об антигосударственной деятельности царя разберет беспристрастный суд. Ну а в случае неподтверждения выдвинутых обвинений, тогда, дескать, Временное правительство отправит Николая в Англию. Но поскольку этот вопрос не обсуждался не только в Англии, но и министрами России, Керенский не знал, как к такому, внезапно возникшему в его голове варианту отнесутся та и другая стороны. И все же, чтобы придать больший вес этой версии и себе, заверил, что «сам, если нужно будет, буду сопровождать его до границы России». Ну что ж, покрасоваться он любил. Особенно на «историческом фоне». В данном случае — лихорадствующей страны и умирающей царской династии. Отвергая, дескать, призывы к расправе и «протестуя от имени правительства против таких требований», Керенский якобы «сказал лично про себя», что никогда не примет «на себя роли Марата».
Керенский высказал Соколову предположение, что простой народ, выказывая неприязнь Николаю, особо не задумывался над его конкретной личностью, да и дело было не в этой или другой личности, а в самой идее «царизма», именно эта идея и вызывала злобу и чувство мести.
Вместе с тем они, «рабоче-крестьянские массы», были равнодушны, так считал Керенский, к направлению внешней политики царя и поддерживавшего его близкого окружения, на которое также распространялся народный гнев. Но была и вторая сила, направленная против царя и исходившая, по мнению Керенского, из иных причин. Он говорил следователю: «Вторая группа причин лежала в настроениях иных общественных масс… интересы буржуазной массы и, в частности, высшее офицерство определенно усматривали во всей внутренней и внешней политике Царя и в особенности в действиях Александры Федоровны и ее кружка ярко выраженную тенденцию развала страны, имевшего, в конце концов, целью сепаратный мир и содружество с Германией…»
В словах Керенского о недовольстве низов «царской идеей», думается, есть резон, исторические факты — убедительное свидетельство тому. Даже в официальной монархической литературе трудно было притушить искры народного недовольства всевластной жестокостью, а подчас и самодурством «помазанников божьих». Вот как, к примеру, отмечалось такое настроение, конечно же приукрашенное, в одном из исторических изданий николаевской (Николая II) поры:
«18 марта 1584 года московские колокола своим печальным перезвоном возвестили жителям столицы о кончине Царя Ивана Васильевича Грозного.
При этой вести народ забыл все великие жестокости Грозного Царя, забыл всю ненавистную его опричнину, а вспоминал только такие великие дела его царствования, как взятие Казани, завоевание Астрахани и Сибири, издание Царского Судебника и построение в Москве великолепного храма Василия Блаженного. Русские люди искренно молились о упокоении грозного, но вместе и великого по своим деяниям Государя». [29]
