Повести - Рубинштейн Лев Владимирович (читать книги полностью .txt) 📗
Ефремов не испугался. Он запустил ладонь в бороду и проговорил почти неслышно:
— Поликарпов донёс…
— Что Поликарпов? — грозно спросил гость.
Ефремов глубоко вздохнул.
— Прав Киприанов, — сказал он, — пожалуй, батюшка, сделай милость в дом войтить.
Гость помедлил с минуту.
— Войду, пожалуй, — сказал он величественно, — а вы, служивые, подождите на дворе.
Алесь слышал этот разговор из открытого окошка. Пот выступил у него на лбу. Он вспомнил полутьму «Василия Блаженного», огоньки свечей и жёлтые, печальные лица монахов. Его туда хотели отдать на всю жизнь.
«Скорей бежать!» — пронеслось у него в голове.
Но как бежать? Солдаты расхаживали по двору и щупали рукоятками алебард то дверь амбара, то оконце бани. С другой стороны двора, вплотную к дому, стоял высокий забор из кольев.
Алесь спрятался на чердаке.
«Ежели начнут меня искать, — думал он лихорадочно, — то вылезу на крышу, а оттуда прыгну поверх забора. Авось проскочу! Я в деревне с сосен скакал…»
Дедушка Ефремов с гостем говорил долго. Когда гость вышел на крыльцо, нос у него был красный, а глаза соловые.
— Стало быть, мальчишка приблудный от тебя сбежал, — проговорил он, с трудом шевеля языком, — о чём истинно жалею… Ежели где найдём его, то к святой братии отвезём немедля. С тем будь здоров!
Он торжественно благословил Ефремова и, покачиваясь, поплыл к воротам. Солдаты переглянулись и последовали за ним. Алесь подождал ещё несколько минут и слез с чердака.
— Не возьмут меня, дедушка Ефремов? — спросил он слабо.
— Пока я жив, авось не возьмут, — отвечал старик, — но смотри со двора никуда не выходи да попам на глаза не попадайся. Прав был Киприанов… Ах, Поликарпов, ах, жмот! Изо всего деньги вышибает!
МАСТЕРА И ПОДМАСТЕРЬЯ
В январе 1708 года в Москву прибыли в закрытом возке четверо людей, закутанных до ушей в медвежьи шубы. Это были типографщики из далёкого города Амстердама: почтенный словолитец Антон Тильманс, он же Де-мей, почтенный наборщик Гендрик Сильбах, почтенный печатник и набойщик Ян Фоскул, почтеннейший переводчик и справщик Илья Копиевич.
Проезжая мимо стен Кремля со стороны Троицких ворот, типографщики велели остановить возок и вылезли на улицу.
Узорные зубцы крепостных стен были занесены молодым снегом. На мосту через замёрзшую Неглинную реку неподвижно возвышались караульные в тулупах и треугольных шляпах. Они держали на плечах алебарды. За их спинами неторопливо перезванивались колокола кремлёвских церквей.
— Красиво! — промолвил Тильманс, склонив голову набок.
— Но холодно, — добавил Сильбах, переминаясь с ноги на ногу.
— А вы как думаете, почтенный Фоскул? — спросил Тильманс.
— Никак, — отвечал Фоскул, равнодушно глядя на Троицкие ворота, — я начну думать тогда, когда мне начнут платить.
— Почтенный Фоскул близок к истине, — сказал Копиевич, — ибо если наш набор нового русского шрифта царю не понравится, он велит своему рисовальщику Куленбаху отдать рисунки букв русским словолитцам на Печатный двор, а нас сразу же отправит в обратный путь.
— Возможно ли это?! — воскликнул Тильманс.
— Весьма возможно. Ибо царь Пётр очень быстро принимает решения.
— Гм, тогда наши деньги пропали, — добавил Фоскул.
— Ну нет, — сказал почтенный Тильманс, — мы привезли с собой славное амстердамское искусство изготовлять книги. Дело не в деньгах, господа! Искусство везде уважается!
— Дело в холоде, — уныло заметил Сильбах. — Не угодно ли, господа, обратно в сани?
Хлопнул кнут, закричали возчики, и возок тронулся дальше вдоль Неглинной, через гудящие народом узкие проезды и бесчисленные ворота.
— Снова антихристы едут, — бормотал какой-то прохожий священник, старательно крестясь на кремлёвские церкви. — Скоро православных-то на Москве не останется… Истинное царствие дьявольское!
С тех пор прошло три месяца.
Почтенному словолитцу Антону Тильмансу Москва понравилась. Мороз был не очень силён, жители были понятливы и добродушны, чиновники важны и благосклонны, девушки румяны и смешливы. И хотя москвичи иной раз обнаруживали то упрямство, не меньше голландского, то сильную склонность к крепким напиткам, но работали они не хуже, чем мастеровые в Амстердаме.
Почтенному наборщику Гендрику Сильбаху, наоборот, Москва не понравилась. В Москве ночи были слишком длинны, улицы слишком кривы, заборов и собак несчётное количество, зато каналов не было вовсе и пушка в обед не палила.
Почтенный печатник Ян Фоскул своего мнения о Москве не выражал и интересовался более всего заработками.
Немецкая слобода, в которой жили голландские типографщики, стояла немного в стороне от города. От неё до Печатного двора расстояние было большое. Типографщики каждый день ездили в город в узком возке, ныряя между сугробами.
Собаки с лаем бежали за возком. Девушки хихикали. Старухи крестились. Уличные торговцы переглядывались и, кривя рты, говорили:
— Царёвы немцы едут.
Более всех недоволен был Копиевич.
— Царь Пётр нас не для того выписал, чтоб мы процветали, — говорил он, — не стану вас обманывать, господа: царь хотел бы видеть на нашем месте русских мастеров.
— Разве у них есть мастера? — спросил Ян Фоскул.
— Есть, — отвечал Копиевич, — хотя и немного. Вот, например, Ефремов.
— Господин Ефремов искусный мастер, — благодушно заметил Тильманс.
— Искусный. Но упрямый и одержимый мыслью обучать своему упрямству молодых людей, — пренебрежительно отвечал Копиевич.
— Мастер обязан обучать подмастерьев, — сказал Тильманс. — Это и наша обязанность.
— Мы здесь не затем, чтобы быть учителями, — вмешался Сильбах, — а затем, чтобы изготовлять образцовые книги.
— Почтенный мастер Сильбах совершенно прав, — отозвался Копиевич.
Мастер Тильманс, однако, остался при своём мнении. Он даже завёл знакомство со стариком Ефремовым и за долгие зимние месяцы научился кое-как говорить по-русски. После масленицы он навестил Ефремова на дому, хотя, по тогдашним правилам, пускать еретика в свой дом считалось грехом. После такого посещения полагалось окурить горницы ладаном и отслужить молебен об изгнании духа злого. Но словолитец всего этого не сделал. Он показал Тильмансу свой верстак, и инструменты, и книги…
Тихо жил Михаила Ефремов. В углу комнаты горели лампадки перед киотом и висели вышитые полотенца. У стены тикали большущие часы с серебряными стрелками.
В красном углу стояло кресло со сложной резьбой по дереву. С другой стороны, над верстаком, расположились на полках книги в кожаных, а иные и в деревянных переплётах, с медными оковками.
Тильманс осмотрел книги. Это были превосходные московские издания с картинками, на толстой желтоватой бумаге, с густым, жирным шрифтом.
— Отлично изготовлено! — сказал Тильманс. — Но мы, господин мастер, более уважаем просторный, тонкий и ясный шрифт, называемый «антиква». Мы стараемся и новые русские буквы, по приказанию царя Питера, делать тонкими. О, вот так! Именно так!
Он указал на пунсон, который лежал на верстаке. Это была буква «О», изящная и округлая, похожая на голубиное яйцо.
— Я уже давно об этом думал, — отвечал Ефремов.
Ефремов жил один. Жена его и дети умерли. За хозяйством присматривала подслеповатая и равнодушная свояченица. В горнице всегда было чисто, тихо и жарко. Снегирь в клетке чистил перышки, но почти никогда не пел.
Тильманс обратил внимание на светловолосого подростка, который неподвижно сидел на лавке с большой книгой на коленях и пристально смотрел в низкое окошко на мартовский подтаявший снег.
— Ученик? — спросил он. Ефремов кивнул головой.
— Прилежный? — спросил Тильманс.
Ефремов вздохнул.
— Молчит. Бог знает, что думает, — сказал он. — Не из московских, приблудный. Трудно ему в Москве.
— О да, в Москве трудно, — проговорил Тильманс, — но надо… Как это?.. Привыкнуть! Как звать?
Мальчик встал, поклонился и сказал:
