Неизвестные лики войны - Казаринов Олег Игоревич (читать книги полные .txt) 📗
Современник Тридцатилетней войны Ганс Гриммельсгаузен описывал сцены, свидетелем которых он являлся: «Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленницы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это „шведским напитком“. Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.
Тогда „железные“ начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он „признавался“ с хохотом, а другие со стонами и криками. „Железные“ посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».
В те годы Германия покрылась так называемыми «деревьями ужаса», чьи ветви прогибались под тяжестью десятков повешенных.
Каких только способов не придумывали для устрашения побеждённых!
Часто вниз по течению рек сплавлялись плоты с виселицами. В назидание. Они медленно плыли мимо деревень и городов, и исклёванные птицами трупы покачивались в такт волнам. Вынимать тела из петель и предавать их земле запрещалось под страхом смерти.
Когда-то кому-то показалось слишком милосердным четвертование. И пленных стали разрывать на части. Жуткое зрелище было оценено, «взято на вооружение» и прижилось в веках.
Обречённого привязывали за ноги к вершинам двух наклонённых деревьев и затем разрезали соединявшую вершины верёвку. Упругие стволы с силой распрямлялись, и…
Горят костры, вокруг них сидят пикинёры, рейтары, мушкетёры. Играют в кости, пьют вино, что-то жарят на вертелах. Небритые лица, свалявшиеся патлы волос, многолетняя грязь под ногтями. Пики и мушкеты составлены в ко?злы. В стороне — повозки, шатры, барабаны. Грубый смех, ругань, непристойные песни. И рядом, на дереве, висит бесформенный кусок мяса, некогда бывший человеческим телом.
Картина напоминает сцену Апокалипсиса.
Это «тоже» война.
Уцелевшие жители крестятся, жмутся к своим домикам, которые в любой момент могут быть преданы огню, боятся громко разговаривать и лишний раз попадать солдатам на глаза.
Ах, как приятно внушать ужас и ощущать власть над жизнями! Можешь убить по прихоти, можешь напугать до обморочного состояния, до унизительной мольбы ползающего на коленях человека, делая вид, что собираешься его убить. А можешь просто «милостиво» пнуть сапогом в живот.
Жаль только, что этим потом не похвастаешься перед своей любимой женщиной, об этом не расскажешь во всех подробностях своим детям и внукам. Если выживешь, не погибнешь в бою, не будешь сам обезглавлен, оскоплён, повешен.
Но смерть на войне может подстеречь в любой момент. Её ожидание обесценивает всё.
А если своя собственная жизнь больше не стоит ни гроша, то чужая — тем более. Поэтому надо успеть насладиться «божественной» силой — Бог жизнь дал, а я взял! Отвести душу после пережитых опасностей и испытанного страха. Отомстить за голод, лишения, трудности похода, погибших товарищей. Отомстить «впрок» за самого себя. Как знать, не сегодня-завтра и твои ноги вот так же будут привязывать к двум пригнутым к земле берёзкам.
Спустя сотни лет, во второй половине XX века, вьетнамская газета «Тинь луан» сформулировала смысл «философии отдохновения воина»: «Позади и впереди нас мрак. Мы живём сегодняшним днём и берём от жизни всё. А завтра? Не всё ли равно!»
И людей, попавших в руки «отдыхающих» солдат, разрывали на части. Деревьями. Лошадьми. Позднее — танками.
И подвешивали крюком за ребро. Особым садизмом отличались подобные казни женщин. Им прорезывали груди и, продев в раны верёвки, подвешивали на перекладинах. (Подобные казни женщин применялись и в 1980 году при массовых расправах в Ираке над восставшими курдами.)
Не отставало в злодеяниях и наше христолюбивое, православное воинство.
После взятия Новгорода Иван Грозный велел поджигать сдавшихся на милость царских войск людей специальным горючим составом («пожаром»), а затем их, опалённых и измученных, привязывать к саням и пускать лошадей вскачь. «Тела волочились по мёрзлой земле, оставляя кровавые полосы. Затем их сбрасывали с моста в Волхов. Женщинам скручивали назад руки и ноги, привязывали к ним детей и тоже бросали в студёную реку. А там на лодках плавали опричники, которые добивали тех, кто всплывал, баграми и топорами».
Известно, что Пётр Первый, когда вешал стрельцов и рубил им головы, по примеру Ивана Грозного, приказывал своим приближённым выступать в роли палачей. Это было что-то вроде проверки на преданность.
Но обезглавливание только на первый взгляд кажется лёгкой смертью. «Гуманной» казнью. Для непрофессионала это не такая простая задача. Сила и точность смертельного удара требуют навыков.
Большевики во время Гражданской войны тоже рубили головы. И применяли для этого шашки. Вот, например, как это происходило.
Казня в 1918 году в Пятигорске генерала Добровольческой армии Рузского и других заложников, «палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были и неумелые, которые не могли нанести удар с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше. Рузского рубил „кинжалом“ сам Атарбеков — руководитель ЧК. Другим рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы».
Во времена Великой французской революции за один раз казнили 60 и более человек. Ежедневно. По нескольку раз в день. Повсеместно. Даже опытным палачам, работающим вручную, это было не под силу. Да и палачей не хватало.
И тогда депутат Национального собрания доктор Жозеф Гильотен изобрёл специальную машину для казни. Гильотину. Принцип действия её известен: голова приговорённого отсекается тяжёлым косым ножом, падающим с высоты по двум направляющим опорам, и катится в корзину. На революционном жаргоне это называлось «чихнуть в мешок».
5 сентября 1793 года можно считать началом систематически организованного террора и ужаса. Конвент организовал своеобразную ЧК — целую армию под командованием Шарля Ронсена, насчитывающую 6000 человек и 1200 артиллеристов, снабжённую переносными трибунами и эшафотами, чтобы смести с лица земли всех контрреволюционеров. Армия выступила в карательный поход, имея в своём обозе портативные гильотины. (Кстати, гильотины использовались во многих тюрьмах нацистской Германии. Но их применение объяснялось не заботой об уставших палачах, а данью символике устрашения.)
