Вторая мировая война. (Часть III, тома 5-6) - Спенсер-Черчилль Уинстон (читать книги TXT) 📗

При нынешнем хаотическом состоянии Европы всякий, у кого есть сила, может нанести удар своим противникам и осудить их, но единственным результатом этого будет изгнание умеренных элементов из политической жизни. Нацию составляют различные элементы. Может ли Польша допустить разобщенность в своей стране? Она должна стремиться к возможно более широкому единству и к сотрудничеству с западными так же, как и со своими русскими друзьями. Так, например, христианско-демократическая партия и все те члены национально-демократической партии, которые активно не сотрудничали с врагом, должны принять участие в выборах. Мы должны также ожидать полной свободы печати и возможности для нашего посольства наблюдать и сообщать все, что будет происходить перед выборами и во время выборов. Только при наличии терпимости и даже при наличии время от времени взаимного прощения Польша может сохранить уважение и поддержку западных демократических стран и особенно Великобритании, которая может кое-что дать и кое в чем отказать.

Берут возразил, что Великобритания совершила бы грубейшую ошибку, если бы, вступив в войну ради Польши, она теперь не проявила понимания ее требований. Эти требования скромные и учитывают необходимость установить мир в Европе. Польша просит не более того, что она потеряла. Придется переселить лишь полтора миллиона немцев (включая тех, которые находятся в Восточной Пруссии). Это все немцы, которые остались. Для того чтобы расселить четыре миллиона поляков с территории восточнее линии Керзона, а также около трех миллионов, которые возвратятся на родину из-за границы, нужны земли, и даже тогда у Польши будет меньшая территория, чем до войны. Она лишилась богатых сельскохозяйственных угодий в районе Вильно, ценных лесных массивов (а у нее всегда не хватало леса) и нефтепромыслов Галиции. До войны около 800 тысяч польских сельскохозяйственных рабочих обычно отправлялись на сезонные работы в Восточную Германию. Большинство населения районов, на которые претендует Польша, в особенности Силезии, — поляки, хотя и предпринимались попытки онемечить это население. Эти территории исторически польские, и в Восточной Пруссии, в районе Мазовии, до сих пор сохранилось значительное польское население.

Я напомнил Беруту, что не возникало никаких споров относительно передачи Польше Восточной Пруссии, южнее и западнее Кенигсберга, но он настаивал, что Германия, проигравшая войну, утратит всего 18 процентов всей территории, в то время как Польша лишится 20 процентов. Перед войной Польша была настолько густо населена (плотность ее населения составляла примерно 83 человека на квадратный километр), что многим полякам пришлось эмигрировать. Поляки просят лишь, чтобы их требования были тщательно рассмотрены. Предлагаемая ими граница представляет собой самую короткую линию между Польшей и Германией. Она даст Польше справедливую компенсацию за ее потери и за ее содействие победе союзников, и поляки надеются, что англичане захотят исправить причиненное им зло.

Я напомнил ему, что до сих пор мы не могли сами установить, что происходит в Польше, поскольку она была закрытым районом. Нельзя ли нам направить в Польшу своих людей, которым была бы предоставлена полная свобода передвижения, чтобы они могли сообщить нам о том, что там происходит? Я высказался за полную компенсацию его страны, но я предостерег его, что поляки не правы, требуя слишком многого.

Глава двадцать первая КОНЕЦ МОЕГО ОТЧЕТА

Этой завершающей конференцией трех держав было суждено создать разброд. Я не пытался описывать здесь все проблемы, которые были поставлены, но не были решены на наших заседаниях. Я ограничился лишь тем, что рассказал, насколько мне было это известно в то время, об атомной бомбе и обрисовал тягостную проблему германо-польских границ.

Мне остается упомянуть лишь о некоторых приемах и личных встречах, которые несколько разнообразили мрачную атмосферу споров. Каждая из трех делегаций устраивала приемы для двух других. Первыми устроили такой прием Соединенные Штаты. Когда очередь дошла до меня, я предложил тост за «лидера оппозиции», «кем бы он ни был», — добавил я. Эттли и всех присутствовавших это очень позабавило. Обед, который дала советская делегация, также прошел в приятной обстановке, и после него был устроен прекрасный концерт, на котором выступали ведущие русские артисты, и прием так затянулся, что я потихоньку улизнул.

Мне на долю выпало устроить заключительный банкет вечером 23 июля. Я решил устроить большой прием, пригласив основных командующих, так же как и делегатов. Я посадил президента по правую руку от себя, а Сталина — по левую. Произносилось много речей, и Сталин, даже не позаботившись, чтобы все официанты вышли из комнаты, предложил провести нашу следующую встречу в Токио. Было несомненно, что Россия вот-вот объявит войну Японии, и ее большие армии уже концентрировались на границе для того, чтобы прорвать значительно более слабый японский фронт в Маньчжурии [131] . Для разнообразия мы время от времени менялись местами, и президент сейчас сидел напротив меня. Я имел еще одну весьма дружескую беседу со Сталиным, который был в самом лучшем настроении и, видимо, не подозревал о той важнейшей информации относительно новой бомбы, которую сообщил мне президент. Он с энтузиазмом говорил о вступлении русских в войну против Японии и, видимо, предвидел еще много месяцев войны, которую Россия будет вести во все больших масштабах, ограничиваемых лишь пропускной способностью Транссибирской железной дороги.

Затем произошло нечто необычайное. Мой могущественный гость поднялся со своего места и с меню в руках стал обходить присутствующих и собирать у многих из них автографы. Мне никогда и в голову не приходило, что я могу его увидеть в роли любителя автографов! Когда он подошел ко мне, я написал свое имя по его просьбе, и мы, взглянув друг на друга, рассмеялись. Глаза Сталина светились весельем и добродушием. Я уже упоминал выше, что советские представители всегда пили на этих банкетах из крохотных рюмок, и Сталин никогда не изменял этому обычаю. Но сейчас мне захотелось заставить его отойти от этого обычая. Поэтому я наполнил два небольших бокала коньяком для него и для себя. Я многозначительно взглянул на него. Мы одним духом осушили бокалы и одобрительно посмотрели друг на друга. После непродолжительного молчания Сталин сказал: «Если вы сочтете невозможным дать нам укрепленную позицию в Мраморном море, может быть, мы могли бы иметь базу в Деде-Агаче?» На это я ответил лишь: «Я всегда буду поддерживать стремление России иметь свободу на морях в течение всего года».

На следующий день, 24 июля, после окончания пленарного заседания, когда мы все поднялись со своих мест и стояли вокруг стола по два и по три человека, я увидел, как президент подошел к Сталину и они начали разговаривать одни при участии только своих переводчиков. Я стоял ярдах в пяти от них и внимательно наблюдал эту важнейшую беседу. Я знал, что собирается сказать президент. Важно было, какое впечатление это произведет на Сталина. Я сейчас представляю себе всю эту сцену настолько отчетливо, как будто это было только вчера. Казалось, что он был в восторге. Новая бомба! Исключительной силы! И может быть, будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача! Такое впечатление создалось у меня в тот момент, и я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали. Совершенно очевидно, что в его тяжелых трудах и заботах атомной бомбе не было места. Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась, то это сразу было бы заметно. Ничто не помешало бы ему сказать: «Благодарю вас за то, что вы сообщили мне о своей новой бомбе. Я, конечно, не обладаю специальными техническими знаниями. Могу ли я направить своего эксперта в области этой ядерной науки для встречи с вашим экспертом завтра утром?» Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась. Когда мы ожидали свои машины, я подошел к Трумэну. «Ну, как сошло?» — спросил я. «Он не задал мне ни одного вопроса», — ответил президент. Таким образом, я убедился, что в тот момент Сталин не был особо осведомлен о том огромном процессе научных исследований, которым в течение столь длительного времени были заняты США и Англия и на который Соединенные Штаты, идя на героический риск, израсходовали более 400 миллионов фунтов стерлингов.