Среди свидетелей прошлого - Прокофьев Вадим Александрович (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Снегирев основательно взялся за отставного полковника, но тщетно. Тот не собирался расставаться со своими сокровищами. Снегирев, посещая Головина, успел заметить, что Головин собиратель не простой. Если его великолепная нумизматическая коллекция была составлена буквально по принципу: все ценное — в нее, то собрание грамот заключало определенную тенденцию. «Головин дорожит грамотами не только как знаток древностей отечественных, коим он охотно посвящает время, труды и деньги, но как благородный потомок древней знаменитой фамилии… грамоты г. Головина по большей части касаются его фамилии и почти все не напечатаны».
Что же это за род такой знаменитый и почему потомок дорожит грамотами, в коих говорится о его предках?
Головиных было много. Это и графские и дворянские роды. Самые древние восходят от князя Степана Васильевича Ховры, отъехавшего из Крыма в Москву в 1393 году. Потомки князя были уже Ховрины. В более позднее время они известны как Голова-Ховрины. В XV–XVI веках они почти наследственно занимали должность царского казначея. Из рода Ховриных-Головиных происходил и И. Ю. Грязной — опричник и крупный вотчинник при царе Иване IV, его-то грамоты так ревностно охранял Головин.
Чаев обнаружил в коллекции пять таких грамот. О них упоминали дореволюционные исследователи, а три грамоты из пяти были даже изданы: две — Н. П. Лихачевым в «Сборнике актов» 1895 года и одна — М. А. Дьяконовым в 1897 году.
Лихачев и Дьяконов извлекали эти грамоты из фонда Коллегии экономии Московского архива министерства юстиции.
H. С. Чаев получил из Москвы из Архива древних актов фотокопии. Бывший фонд Коллегии экономии сохранился отлично. Но что за наваждение — в бывшем фонде Коллегии экономии действительно налицо те три грамоты, которые опубликованы Лихачевым и Дьяконовым.
Но эти же грамоты имеются и в коллекции Головина! Причем и в фонде коллегии и в коллекции Головина — подлинники, именно подлинники, а не копии, не списки.
Конечно, Чаев тут же понял, что имеет дело с подделкой. Но вот вопрос: какие же грамоты поддельные, головинские или архивные? Естественно, заподозрили, что в коллекции Головина сохранились copies figurées, как принято называть имитации дошедших до нас документов, когда в подделке воспроизводятся все особенности экспозиции подлинников, почерк, пометы, печати, даже оборванные края, загрязнения. Такие имитации довольно широко распространены и на Западе и у нас. Многие из них создавались с чисто познавательными целями. В библиотеке имени Ленина, в Историческом музее, в учебных библиотеках университетов можно найти точные копии-имитации Остромирова Евангелия XII века; особенно известна имитация Архангельского Евангелия 1092 года.
Но палеографическое исследование грамот коллекции Головина убедило в том, что это не имитации, а подлинники.
Чаев еще раз перечитал легенды (пояснения) Лихачева и Дьяконова. Дьяконов и не ставил перед собой вопроса о подлинности опубликованной им грамоты, он извлек ее из архива и напечатал. Лихачев же, оказывается, высказывал кое-какие сомнения по поводу одной публикуемой им грамоты.
Эти сомнения заставили Чаева произвести палеографический анализ грамот из архива.
Почерк — типичный XVI век. Скоропись, причем московская скоропись. Цвет бумаги, формат — все абсолютно точно, XVI век. И подписи на грамотах также как будто подлинные.
Оставалось последнее — сделать анализ бумаги. И вот тут-то обнаружилось, что грамота, по всем признакам относящаяся к XVI веку, написана на бумаге, произведенной в XVIII веке!
Значит, в фонде Коллегии экономии находились имитации, а в коллекции Головина — подлинники.
Как же это могло произойти? Не сохранись в фонде Коллегии экономии этих фальсификатов или, наоборот, отсутствуй документы у Головина, быть может, никто и не стал бы выяснять подлинность грамот. Если они есть в коллекции и их нет в архиве, можно предположить, что Головин получил эти грамоты по наследству. Кстати, в его коллекции были и такие документы, которые переходили из поколения в поколение Головиных.
Но в данном случае нужно было предположить, что Головин ухитрился как-то заполучить грамоты из архива, а чтобы пропажа подлинников была не замечена, подложил вместо них фальсификаты.
Чаев поинтересовался знакомствами Головина и вскоре обнаружил, что в 1835 году, когда был учрежден особый комитет для описания сенатских архивов в Москве, членом этого комитета стал некто Хавский, археолог, специалист по вопросам хронологии. Головин и Хавский были добрыми друзьями. И хотя Чаеву не удалось точно установить факта передачи Хавским грамот Грязнова Головину, найти какое-то другое объяснение происшедшему трудно.
Головин, вероятно, вернул Хавскому полученные бумаги, но вернул не подлинники, а фальсификаты.
Чаев внимательно изучил всю коллекцию Головина, справедливо полагая, что возможны и другие подделки. Но больше подделок он не нашел. Зато обнаружил чистые куски бумаги, поддельные печати и даже заготовки столбца с подвешенной печатью, но листы его были еще не заполненные. Причем эта чистая бумага — XVIII века, а печати, подвешенные к ней, на сей раз подлинные, — первой половины XVI столетия.
Да, Головин был крупным фальсификатором, и действовал он из чисто эгоистических побуждений. В подделке документов, попадавших к нему, вероятно, принимали участие искусные специалисты, особенно графики: скоропись XVI, XVII веков выполнена очень точно.
Итак, Чаев, готовя к изданию важную коллекцию древних документов, не пошел по стопам своих предшественников. Настоящий исследователь-источниковед, он, прежде чем публиковать материалы, выяснил их происхождение — это святая обязанность каждого ученого-историка. Как показал случай с грамотами Головина, необходимость подобной проверки возникает всякий раз, когда историки, ученые собираются пустить в широкий научный оборот архивные документы, до той поры никому не известные или малоизвестные.
РАЗОБЛАЧЕННАЯ ФАЛЬШИВКА
Сколько тайн скрыла эта кавказская ночь! Сколько забавных приключений пережил под ее покровом Михаил Юрьевич Лермонтов!..
За ним гнались воинственные черкесы… Нет, он их не видел, но право же — гнались. И ему, офицеру, пришлось ретироваться, влезть в окно дома знакомого помещика Реброва. Сам хозяин в отъезде, его дочь Нина влюблена в поэта. Но только сегодня днем поэт сказал, что он ее не любит. И вот уже ночь, а она все плачет. В ее доме гостит Адель Оммер де Гелль. С ней Лермонтов чувствует себя превосходно. И если свирепые всадники были больше похожи на петербургскую даму, галопировавшую в офицерской фуражке поэта, чем на черкесов, то он тут ни при чем. Ночи здесь слишком темные, столичные фурии злы, и не мудрено, что он испугался. Но Адель — прелесть, и он успел наговорить ей кучу комплиментов под аккомпанемент рыданий Нины из соседней комнаты…
Поэт проказлив, влюбчив, мрачен. Самые невероятные безумства, и при этом с обязательным нарушением воинской дисциплины, только щекочут его нервы. К тому же его к этому поощряет кокетливая Адель. Она тоже поэтесса, написала стихи и посвятила их Михаилу Юрьевичу. Но, увы, муж увозит ее в Крым. Если Лермонтов хочет получить эти строки, то пусть приедет в Крым. Нет, нет, только в Крыму она подарит ему их…
Тысячу верст в коляске за пять дней. Позади две загнанные лошади, сломанная рессора и станционный смотритель, чуть было не получивший пулю от яростного поручика.
И только за стихами? Ну, конечно же, нет. Милые проказы в бильярдной, нежные прогулки вдвоем. Увы, Лермонтову пора обратно на Кавказ. Последнее свидание:
«Адели нет. Собравши вокруг себя кучу нежно-золотых палых листьев, поэт ложится на них, плотнее закутавшись в бурку, и… засыпает… засыпает так крепко, что не слышит, как подошла Адель…
— Мишель?
И носок башмачка ее касается его головы.
— Вы ранены? — наклоняется она над ним, становясь на колени.
Лермонтов просыпается и вспоминает в мгновение, что должна была прийти Адель, и видит, что это она.
