Кухня века - Похлебкин Вильям Васильевич (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
В результате такого характера и состава питания уже к началу 1899 г. Ленин «ужасно поздоровел», приобрел «блестящий вид», «никакого сравнения с тем, что было в Питере», — отмечала Крупская в письмах к матери Ильича. Когда на празднование Нового 1899 года съехались ссыльные со всего округа, то над слишком здоровым видом четы Ульяновых, особенно над видом Ленина, все «охали да ахали», а мать Крупской не удержалась даже от восклицания при виде своего раздобревшего зятя: «Эк вас разнесло!».
Между тем Ленин, питавшийся хорошей, добротной, вкусной и идущей столь явно ему на пользу здоровой пищей, то ли по молодости, то ли по привычке человека, о быте которого всегда заботились другие, как будто не замечал, что питается пищей, неизвестной ему ни из детских, ни из студенческих, ни из заграничных времен. Ведь такая рыба, как таймень, чир, нельма, кунжа, муксун, а также хариус, тугун, должна была обратить на себя внимание. А возможность постоянно есть пернатую дичь — от диких гусей и уток до тетерок и куропаток — не могла бы пройти незамеченной для любого человека. Однако Ленин как будто не только не замечал, что он ел, но даже когда его прямо в лоб спрашивали, нравится ли ему то или иное блюдо, вкусно ли оно, не мог ответить ничего вразумительного, будучи довольным всем, что ему подавали.
Это было весьма странно и неожиданно, поскольку считалось, что Ленин был достаточно наблюдательным человеком, и его безразличие и даже явная индифферентность к еде, к ее вкусу, полное его непонимание характера еды глубоко обижали и даже оскорбляли тех, кто готовил ему пищу, ибо это было просто необъяснимо. Так, Ленин безбожно путал тетерку с гусем, хотя мясо этих птиц резко отличается и по консистенции и, главное, по запаху, причем специфический запах гуся настолько силен, что спутать его с каким-либо другим просто невозможно. По-видимому, Ленин не различал запахи и именно поэтому был равнодушен к составу блюд, мог фиксировать лишь количество и степень сытности получаемой пищи. Можно говорить о том, что он практически ничего не понимал в еде. В этом сказывалась крайняя кулинарная ограниченность Ленина в еде с детства. Так, в 1903 г. в Бельгии он был равнодушен к изысканному, неизвестному ему сочетанию сырой редиски с сыром, которое он не стал есть, чем очень обидел хозяйку. Или другой пример: Ленин в детстве никогда не получал сладкое. Его мать считала, что сладкое — это для девочек, а мальчику — вовсе не нужно, не требуется. Отец же, Илья Николаевич, не вмешивался в эти вопросы, предоставив все жене, считая ее авторитетной во всем, что касалось домашнего питания и хозяйства. Сам он полагал, что пряники, леденцы и постный сахар — тогдашние простонародные сладости, продаваемые на базарах, — слишком грубы, вульгарны для дворянских детей, а тортов и конфет в Симбирске достать было неоткуда, их можно было купить только в Нижнем Новгороде. Получалось, что и отец, и мать по разным соображениям были солидарны в изгнании сладостей из детской жизни своих сыновей. Даже на Новый год им дарили книги, а не конфеты.
Таким образом, Ленин в детстве не получал столь важного, необходимого для его мозга сладкого и, несомненно, уже с детства расходовал какие-то внутренние резервы мозговой ткани, что, несомненно, способствовало ее фантастическому износу. Так до 30 лет он исподволь истощал свой мозг. Лишь в зрелом возрасте к сладкому его стала приучать Крупская, считавшая сама себя сладкоежкой. С 1899 г. Крупская стала приучать Ленина есть сладкое вначале в виде киселей, компотов, затем варенья с чаем, а также в виде изюма, меда, сахара и даже... изредка конфет. Каждый раз Ленин упорно и долго отнекивался от этих сладостей как от «детской», «немужской» еды, спорил и говорил, что возмутительно навязывать ему, здоровому мужчине, сладости, но тем не менее, как подчеркивает в воспоминаниях Крупская, «все же ел эти сладости с удовольствием». Да иначе и быть и не могло: организм этого требовал, инстинктивно Ленин к ним тянулся, но вбитое с детства авторитетом матери «табу» на сладости крайне трудно было преодолеть психологически даже этому волевому и отнюдь не подчиненному предрассудкам человеку. Насколько он был смел и свободен в политике, настолько он был зависим, скован, негибок, несведущ в области питания, в гастрономической сфере, в которой он привык с детства слепо подчиняться чужому (материнскому) выбору и авторитету, и воспринимал еду автоматически, как необходимость «подброски топлива» в организм, без всяких эмоций и удовольствия. Это косвенно говорит о том, что еда в семье Ульяновых с детства была однообразна и невкусна. Она не пробуждала фантазии, жажды знаний в этой области, она подавляла своим однообразием инстинкты вкуса, жажду пищевого удовольствия, наслаждения. В ссылке были все возможности развить кулинарный вкус, удовлетворить всевозможные кулинарные желания, однако этого не произошло: торможение, произведенное явно насильственно психологическим путем в детстве, как бы заморозило для Ленина эту сферу, и «разморозить» ее не могла уже никакая сила.
Впервые в ссылке Ленин попробовал и знаменитые сибирские пельмени, которые произвели глубокое впечатление на всех его близких, но только не на него. Когда в феврале 1899 г. ссылка закончилась, то Ульяновы взяли в дорогу, по совету сибиряков, «уйму этих пельменей», предварительно специально заморозив их. С этим сибирским полуфабрикатом они удобно, без хлопот о еде в дороге, доехали до Уфы, где Крупская с матерью остались доживать свою ссылку, а Ленин проследовал в Псков.
Здесь началась вновь его неустроенная холостяцкая жизнь. Не прошло и месяца, как Ленин с тревогой сообщил матери и жене, что положение с его желудком таково, что он серьезно намерен посоветоваться с доктором о своем катаре.
А когда 30 марта 1900 г. его вновь увидела Крупская, то она не могла не написать Марии Александровне, что «Володя похудел очень. За последние недели его прямо подтянуло». Но, стараясь успокоить мать, добавила, что «катар, я думаю, ему удастся остановить водами, которые ему раньше помогали».
Таким образом, трехлетнюю поправку хорошим столом в Сибири «удалось ликвидировать» буквально за два-три месяца неустроенной сухомятной пищи, и, несмотря на то что причина этого была более чем очевидна, Ленин и Крупская вновь стали уповать на лечение у презираемых ими докторов.
Полубольным, с растраченными за несколько недель «свободного житья» силами, Ленин выехал летом 1900 г. за границу, в свою первую эмиграцию. Остановился он вначале в Мюнхене у какой-то немки, которая сама не умела готовить и кормила его исключительно вермишелью, макаронами, клецками, благо Ленин в еде ничего не понимал и никаких претензий к этому кулинарному примитиву не предъявлял. Ел он в этот период фактически один раз в день — в полдень. А рано утром и поздно вечером ел хлеб и пил чай из... жестяной кружки, даже не понимая, что никакой пользы от чая при такой посуде быть не может [58].
Получалось, что питался он в это время на несколько порядков хуже, чем в русской тюрьме, не говоря уже о привольном житье в русской ссылке. То, что ссылка в России была в кулинарном и вообще в жизненном отношении самым светлым периодом в жизни русских революционеров, которых изолировало царское правительство, подтверждают не только факты из жизни самого Ленина и его близких, но и более ранние свидетельства народовольцев, причем даже не только ссыльных, но и каторжан... Один из узников знаменитой Карийской каторги, член группы Г. В. Плеханова Л. Г. Дейч писал в мае 1930 г. в своем дневнике: «Вспомнилось сегодня, что нам отпускалось в сутки на каторге 2 с половиной фунта хлеба (то есть 1 кг) и 136 г мяса. Крупа, овощи, сало, зелень и прочее фактически без ограничений». Таким образом, «каторжная норма мяса» составляла в месяц более 3,5 кг, в то время как по карточкам в 1930 г. отпускалось иждивенцам только 1,5 кг, а рабочим — 2,5 кг. Каторжанам в царской России мяса отпускалось даже больше, чем солдатам срочной службы (130 г в день), учитывая «тяжелые климатические» условия Сибири.
