Воспоминания бывшего секретаря Сталина - Бажанов Борис (читаем книги онлайн без регистрации .txt) 📗
Итак, я пришёл к выводу, что вожди коммунизма пользуются им лишь как методом, чтобы быть у власти, совершенно презирая интересы народа. В то же время, пропагандируя коммунизм, распинаясь за него и стараясь раздуть мировой коммунистический пожар, они совершенно не верят в его догму, в его теорию. Тут был для меня ключ к пониманию ещё одной чрезвычайно важной стороны дела, которая меня всё время смущала.
Дело было в том, что кругом была ложь, и во всей коммунистической практике всё насквозь было пропитано ложью. Почему? Теперь я понимал, почему. Вожди сами не верили в то, что они провозглашали как истину, как Евангелие. Для них это был лишь способ, а цели были другие, довольно низкие, в которых сознаться было нельзя. Отсюда ложь как постоянная система, пропитывающая всё; не как случайная тактика, а как постоянная сущность.
По марксистской догме — у нас диктатура пролетариата. После семи лет коммунистической революции всё население страны, ограбленное и нищее, — пролетариат. Конечно, всё оно никакого отношения к власти не имеет. Диктатура установлена над ним, над пролетариатом. Официально у нас ещё власть рабочих и крестьян. Между тем, всякому ребёнку очевидно, что власть только в руках партии, и даже уже не у партии, а партийного аппарата. В стране куча всяких советских органов власти, которые являются на самом деле совершенно безвластными исполнителями и регистраторами решений партийных органов. Я — тоже винтик в этой машине лжи. Моё Политбюро — верховная власть, но это — чрезвычайно секретно, это должно быть скрыто от всего мира. Всё, что относится к Политбюро, строго секретно: все его решения, выписки, справки, материалы; за разглашение секрета виновным угрожают всякие кары. Но ложь идёт дальше, пропитывает всё. Профсоюзы — это официальные органы защиты трудящихся. На самом деле это органы контроля и жандармского принуждения, единственная задача которых заключается в том, чтобы заставить трудящихся как можно больше работать, как можно больше из них выдать для рабовладельческой власти. Вся терминология лжива. Истребительная каторга называется «исправительно-трудовыми лагерями», и сотни лгунов в газетах поют дифирамбы необыкновенно мудрой и гуманной советской власти, которая перевоспитывает трудом своих злейших врагов.
И на заседаниях Политбюро я часто спрашиваю себя: где я? На заседании правительства огромной страны или в пещере Али-Бабы, на собрании шайки злоумышленников?
Например. Первыми вопросами на каждом заседании Политбюро обычно идут вопросы Наркоминдела. Обычно присутствует нарком Чичерин и его заместитель Литвинов. Докладывает обычно Чичерин. Он говорит робко и униженно, ловит каждое замечание члена Политбюро. Сразу ясно, что партийного веса у него нет никакого, — до революции он был меньшевиком. Литвинов, наоборот, держится развязно и нагло. Не только потому, что он — хам по натуре. «Я — старый большевик, я здесь у себя дома». Действительно, он старый соратник Ленина и старый эмигрант. Правда, наиболее известные страницы из его дореволюционной партийной деятельности заключаются в тёмных денежных махинациях — например, размен на Западе царских бумажных денег, награбленных экспроприаторами на Кавказе при вооружённом нападении на средства казначейства; номера крупных денежных билетов переписаны, и разменять их в России было нельзя. Ленин поручил их размен ряду тёмных личностей, в том числе Литвинову, который при размене попался, был арестован и сидел в тюрьме.
Вся семейка Литвинова, видимо, того же типа. Брат его в каких-то советских комбинациях во Франции, уже пользуясь тем, что его брат — заместитель наркома, пытался обмошенничать советские органы, и Советам пришлось обращаться во французский буржуазный суд и доказывать, что брат Литвинова — жулик и прохвост.
Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я получил «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов — совершённый хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет живописные детали насчёт того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться. Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идёт.
Итак, обсуждаются вопросы внешней политики, о какой-то из очередных международных конференций. «Я предлагаю, — говорит Литвинов, — признать царские долги». Я смотрю на него не без удивления. Ленин и советское правительство десятки раз провозглашали, что одно из главных завоеваний революции — отказ от уплаты иностранных долгов, сделанных Россией при царской власти (кстати сказать, при этом ничуть не пострадали французские банковские дельцы, сразу же при заключении займов клавшие в карман условленную комиссию, а пострадала французская мидинетка и мелкий служащий, копившие деньги на старость и поверившие заверениям банков, что нет более верного помещения для их сбережений. Кто-то из членов Политбюро попроще, кажется, Михалваныч Калинин, спрашивает: «Какие долги, довоенные или военные?» — «И те, и другие», — небрежно бросает Литвинов. «А откуда же мы возьмём средства, чтобы их заплатить?» Лицо у Литвинова наглое и полупрезрительное, папироса висит в углу рта. «А кто же вам говорит, что мы их будем платить? Я говорю — не платить, а признать». Михалваныч не сдаётся: «Но признать — это значит признать, что должны, и тем самым обещать уплатить». У Литвинова вид даже утомлённый — как таких простых вещей не понимают: «Да нет же, ни о какой уплате нет речи». Тут делом начинает интересоваться Каменев: «А как сделать, чтобы признать, не заплатить и лицо не потерять?» (Каменев, надо ему отдать справедливость, ещё беспокоится о лице.) «Да ничего же не может быть проще, — объясняет Литвинов. — Мы объявляем на весь мир, что признаём царские долги. Ну, там всякие благонамеренные идиоты сейчас же подымут шум, что большевики меняются, что мы становимся государством, как всякое другое, и так далее. Мы извлекаем из этого всю возможную пользу. Затем в партийном порядке даём на места секретную директиву: образовать всюду общества жертв иностранной интервенции, которые бы собирали претензии пострадавших; вы же хорошо понимаете, что если мы дадим соответствующий циркуляр по партийной линии, то соберём заявления „пострадавших“ на любую сумму; ну, мы будем скромными и соберём их на сумму, немного превышающую царские долги. И, когда начнутся переговоры об уплате, мы предъявим наши контрпретензии, которые полностью покроют наши долги, и ещё будем требовать, чтобы нам уплатили излишек».
Проект серьёзно обсуждается. Главное затруднение — слишком свежи в памяти ленинские триумфальные заявления об отказе от уплаты царских долгов. Опасаются, что это внесёт сумбур в идеи братских компартий за границей. Каменев даже вскользь замечает: «Это то, что Керзон называет большевистскими обезьяньими штучками». Пока решено от предложенного Литвиновым воздержаться.
Глава 8. Секретариат Сталина. Военные
СТАЛИНСКИЕ СПИСКИ. ТОВСТУХА И МЕХЛИС. БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ТРОЦКИЙ СНЯТ С КРАСНОЙ АРМИИ. ФРУНЗЕ, ВОРОШИЛОВ, БУДЁННЫЙ
Прошёл XIII съезд, и Товстуха энергично занимается следующим «полутёмным делом». Он забирает «для изучения» все материалы съезда. Но вскоре выясняется, что его интересуют не все материалы, а некоторые. Он изучает их вместе с каким-то тёмным чекистом, который оказывается специалистом по графологии.
Когда съезжаются делегаты съезда, они являются в мандатную комиссию съезда, которая проверяет их мандаты и выдаёт членские билеты съезда (с правом решающего голоса или совещательного). При этом каждый делегат съезда должен собственноручно заполнить длиннейшую анкету с несколькими десятками вопросов. Все подчиняются этой обязанности.
