Легендарный барон - Князев Николай (книга регистрации TXT) 📗
Второе посещение бароном Ван-хурэ было не менее стильно. «В день св. Алексея (30 марта по новому стилю)», — пишет полковник Васильев — «Хангинский казачий полк справлял свой полковой праздник. После молебна я принял парад. Затем состоялся обед, и в 14 часов все закончилось. Как бы предчувствуя, я приказал командиру полка убрать всех выпивших казаков и пошел к себе в штаб. В 16-м часу перед штабом загудел автомобиль, и из него поспешно вышел барон. Я встретил его у ворот рапортом. Унгерн, видимо, рассчитывал застать нас врасплох, ввиду казачьего праздника. Поздоровавшись, барон спросил у меня: „Ну, как у Вас здесь? Все ли в порядке? Сегодня праздник казаков. Много ли пьяных?“ Я доложил, что пьяных нет. „Ну, хорошо. Посмотрим, как расположен Ваш отряд. Ведите меня по помещениям!“ Барон обошел сотенные помещения, приемный покой, мастерские и, не найдя ни одного пьяного, остался доволен результатами своей внезапной ревизии. В штабе он, посмеиваясь, сказал: „А я торопился к Вам приехать пораньше, да автомобиль закапризничал, задержал в дороге, хотя и не надолго“. После чаю барон, тепло распрощавшись, снова высказал сожаление в том, что не застал Казагранди».
Барон Унгерн познакомился с полковником Казагранди лишь в свой третий приезд в Ван-хурэ, перед Пасхой 1921 г. По мнению начальника штаба отряда, полковника Васильева, Казагранди допустил сразу же большую ошибку в том, что не проявил перед бароном никакой самостоятельности, а рабски отдался в полное подчинение ему. Из беседы с бароном Васильев вынес впечатление, что барон готов был очень считаться с Казагранди, как с военачальником, свершившим много подвигов во время командования Боткинской дивизией. Казагранди же не смог взять верный тон. Он явно трепетал перед бароном и заискивающе любезничал, то есть вел себя не солидно и в том именно стиле, который барону чрезвычайно не нравился. Полковник не пытался, например, отстоять перед бароном семью Гея, которому был очень обязан, как лично, так и в качестве начальника отряда. Не защитил он также и некоторых офицеров. И в конечном результате сам погиб от той же суровой карающей руки барона Унгерна.
В силу инструкций, полученных от барона 11 апреля, когда он догнал нас на автомобиле у мертвого города, генерал Резухин 15 апреля, то есть на четвертые сутки после прибытия в Ван-хурэ, отправил 2-й конный полк на север к русской границе. Полку приказано было активно оборонять от экспансии красных левый берег реки Селенги и для этой цели вести усиленную разведку, чтобы заблаговременно определять силы и намерения красного командования. С того момента, как генерал Резухин остановился у перевала через хребет Обер-Онгжюль 5 апреля 1921 г. и повернул на Ван-хурэ, для большинства его офицеров понятно стало, что приближается весьма ответственный для всех момент столкновения с 5-й советской армией.
Армия эта, в 1921 г. имевшая штаб в Иркутске, располагала силами до трех пехотных дивизий девятиполкового состава каждая. Слабой стороной 5-й армии можно было считать отсутствие в ней отдельной армейской конницы и авиации. Вся дальневосточная кавалерия была раздроблена на отдельные эскадроны, приданные к каждому пехотному полку, в виде команды конных разведчиков. Конечно, и боевые, специфически конные свойства этих эскадронов равнялись почти нулю. Что же касается авиационных сил, то в распоряжении Иркутского штаба едва ли имелось больше 2–3 исправных аэропланов. До июня месяца 1921 г. красноармейские части в Забайкалье еще не переходили на правый берег р. Селенги без той или иной вуали на лице, чтобы не причинять смертельных потрясений своему хилому детищу — ДВР, произошедшему от противоестественного альянса РСФСР с иностранными державами, заинтересованными в дальневосточных делах.
В районе Троицкосавска весной 1921 г. ДВР располагала 2 эскадронами Сретенской кавбригады и 3–4 сотнями слабо обученных монгольских партизан, едва ли пригодных для серьезного боя. Поэтому с севера, со стороны Троицкосавска в начале 1921 г. еще не существовало непосредственных угроз городу Урге. Но само собой разумеется, что на левом берегу р. Селенги обстановка была иная. Войска Иркутского военного округа как бы висели над Монголией. Оттуда барону грозили большие неприятности, которые он не мог не учитывать. Казалось бы, что, по совершенно понятным соображениям, барону следовало приложить всю свою кипучую энергию к упрочению военного и политического положения Монголии, как плацдарма для предстоящей борьбы «с коммунизмом и мировой, вообще, революцией» (выдержка из его письма к генералу Чжану от 5 мая 1921 г.) и где создалась чрезвычайно благоприятная для этого атмосфера. Он вошел в Монголию, как желанный освободитель, и поэтому без борьбы получил в свое полное распоряжение громадную территорию, с сочувственно настроенной к нему властью.
Чрезвычайно было также существенно, что высшие духовные авторитеты подвели под него прочный религиозный фундамент, объявив его божественным перевоплощением величайшего из легендарных баторов. В этой стране, где самый воздух и каждая пядь земли насквозь пропитаны мистицизмом, хубилган-барон мог блестяще использовать свое положение «живого бога», чтобы заставить монгольский народ с сердечным трепетом благоговейно преклониться перед его волей. Не лучше ли было, воздерживаясь всеми мерами от острого конфликта с Советской Россией, охранять страну от советских партизан и, добиваясь признания автономии Срединного царства, усилить военную подготовку монгольских войск? И русские добровольцы, несомненно, потекли бы к нему, как из иммиграции, так и из-за советского рубежа [28]. Так, по крайней мере, понимали задачу момента некоторые из офицеров барона, которые, увы, в силу известных обстоятельств занимали в дивизии лишь третьестепенные должности.
Что же думал барон Унгерн о своем неизбежном конфликте с РСФСР? Какие планы имел он, прежде всего — в отношении ближайшего будущего и, затем, как он расценивал свою мессианскую роль в борьбе с коммунизмом и вообще революционными идеями? Из документальных данных, относящихся к маю месяцу 1921 г., а также «программных» писем к феодалам Монголии и к китайским генералам — монархистам, он, якобы, решил нанести быстрый удар по советскому престижу в Забайкалье и в Сибири, чтобы пробудить к жизнедеятельности антикоммунистические страсти, кипящие внутри этих областей. Он верил, что от незначительного внешнего толчка вспыхнет общенародное восстание. После же того, как он даст надлежащую организацию этим русским национально мыслящим силам и увидит во главе людей честных и преданных идее, барон предполагал возвратиться в Монголию, чтобы заняться созданием «интернационала» народов — кочевников, с которыми он пойдет искоренять в первую очередь русский, а затем — западноевропейский социализм. Было ли это вынужденным решением или же вполне добровольным, но такова, во всяком случае, была его официальная фразеология.
Какие же причины могли способствовать Унгерну перейти к непосредственным действиям против большевиков на русской территории?
Прежде всего, он имел самую утешительную информацию из Сибири и Забайкалья, передававшую о крестьянских восстаниях, которые, само собой разумеется, требовалось энергично поддержать, не теряя напрасно ни одного дня. И затем, с некоторых пор барон стал чувствовать себя в Урге неуютно, потому что в его отношения с Богдо-хутухтой и правительством Монголии вкрались ноты взаимного охлаждения. Унгерн принимал близко к сердцу усиливавшееся с каждым днем взаимное непонимание между ним и монголами. Но существуют некоторые данные, заставляющие думать, что еще в апреле месяце барон держал в голове несколько иные намерения, а именно: можно предположить, что он хотел предварительно сплотить в одно целое, под видом добровольного союза, Монголию Внешнюю и Внутреннюю, так называемые Халху, Баргу и Восточные сеймы, чтобы провести формирование крупных монгольских войсковых соединений, и только после того схватить звериной хваткой горло своего злейшего врага — Советскую власть.
