Товарищи китайские бойцы - Новогрудский Герцель Самойлович (читать книги онлайн полностью без сокращений txt) 📗
История, услышанная нами, такова.
Вечером 5 августа Павел Кобаидзе, молодой комиссар 1-го Красногвардейского полка, усталый, полный впечатлений, перебирая в памяти все услышанное за день в зале заседания, вернулся со съезда домой и рано лег спать. Проснулся он под утро от звуков винтовочной и пулеметной стрельбы и буханья орудий.
Быстро одевшись, комиссар выскочил на улицу и побежал по направлению к Апшеронским казармам, в свой полк.
Стрельба доносилась со всех сторон. Разобраться в том, что происходит в городе, кто в кого стреляет, где свои, где враги, не представлялось никакой возможности. Но если говорить о том районе, где находился Кобаидзе, то он казался спокойным. Здесь никто не стрелял, никто даже не показывался. Улица будто вымерла.
Это спокойствие было только кажущимся. «Пятая колонна» не дремала. Из-под спущенных оконных занавесок, сквозь «глазки» в дверях и воротах за комиссаром следили десятки вражеских глаз. Следили и ждали подходящего момента. Когда он, замедлив шаг, проходил мимо какого-то сонного, с наглухо закрытыми ставнями домика, двери распахнулись, Кобаидзе почувствовал удар по голове, несколько дюжих казаков навалились на него, стали крутить назад руки.
Еще мгновение — и руки оказались связанными. Казаки, сидевшие в засаде, разделились: двое вернулись в тихий домик, а двое, ругаясь и колотя оглушенного Кобаидзе рукоятками наганов по спине, повели его в сторону шумевшего неподалеку Терека.
Вот и знакомый узкий перекинутый через реку дощатый. пешеходный мост — кладка, как зовут его владикавказцы. За ним — заречная сторона, широкая зеленая Михайловская улица, виднеющаяся вдали Харламовская церковь.
Туда, к этой церкви, и направились казаки, подталкивая пленного.
Когда комиссара ввели в церковный двор, подъесаул, распоряжавшийся там, спросил казаков:
— Что, хлопцы, еще одного большевичка привели? Кто такой, не знаете?
— Кто его знает, — равнодушно ответил казак, всю дорогу особенно рьяно колотивший Кобаидзе по спине. — Видать, из начальников… Кольт держал… Кольт у них только начальникам положен… — Казак вынул из кармана и показал блеснувший вороненой сталью пистолет, который еще полчаса тому назад находился в руках комиссара.
— Так, так, разберемся, какой начальник… — многообещающе произнес подъесаул. — Тут вот перед вами «главного китайца» привели, то действительно птица… Его здесь весь город знает.
Кобаидзе обернулся. В нескольких шагах от него, прислонившись спиной к стволу дерева, молча стоял Пау Ти-сан. Павлу Иосифовичу хотелось крикнуть: «Костя!», броситься к другу, но, увидев его предостерегающее движение, сдержался. Комиссар понимал: Пау Ти-сан заботится не о себе. Его все равно опознали, да и не могли не опознать: слишком уж приметен. А Кобаидзе пока не знают. И лучше ему не выдавать себя, не показывать, что они близки.
Казаки, сопровождавшие Кобаидзе, ушли. Подъесаул тоже куда-то скрылся. Павел Иосифович огляделся. Церковный двор, превращенный белогвардейцами в лагерь военнопленных, представлял собой обширную территорию, обнесенную со всех сторон массивной полутораметровой высоты оградой в виде железных пик с заостренными наконечниками, укрепленных на кирпичном фундаменте. У ворот ограды с наружной стороны стояли двое часовых. По двору сновали станичники, не обращая никакого внимания на пленных красноармейцев, которые молча, тесной группой сидели в холодке позади церкви. Их было не много, человек пятнадцать.
Пау Ти-сан подошел к Кобаидзе, стоявшему у ограды, недалеко от часовых, но в разговор не вступал.
Так прошло минут двадцать. Из церковной сторожки появился подъесаул, за ним двое казаков с грудой лопат в руках. С грохотом сбросив лопаты на землю, они подошли к красноармейцам, что-то сказали им. Красноармейцы встали, взяли каждый по лопате и принялись в глубине двора рыть яму. С десяток белогвардейцев, встав позади и поигрывая винтовками, молча наблюдали за их работой.
— Могилу роют, — тихо бросил Пау Ти-сан. Затем, помолчав, так же тихо произнес: — Бежим, Павел, все равно пропадать.
Кобаидзе не успел ничего ответить. Все дальнейшее произошло с ошеломляющей быстротой. Присев и напружинившись, как тигр перед прыжком, китайский командир вдруг крикнул, с непостижимой ловкостью перемахнул через забор и побежал, пересекая улицу, в сторону реки.
— Костин крик передать невозможно, — вспоминал полковник. — Вы не представляете себе, что это было. Какой-то дрожащий горловой звук на невероятно высоких нотах. Крик кочевника в пустыне, крик охотника в дебрях Азии, крик степного всадника, бешено скачущего на низкорослом коньке и готового пустить стрелу во врага… Не знаю, с чем его сравнить и откуда у Кости, выросшего в большом городе, в культурной среде, объявилось умение кричать с такой непривычной для нашего уха потрясающей силой.
Потом уже, много дней спустя после августовских событий, я как-то спросил Костю, какую цель он преследовал своим криком.
— Поразить хотел, — ответил Пау Ти-сан.
— И он действительно поразил. Оглушенные, растерянные, ничего не понимающие казаки какое-то мгновение тупо смотрели, как убегает от них китайский командир. Я сначала тоже опешил, но тут же пришел в себя, судорожно ухватился за прутья забора, подтянулся и прыгнул вниз. Прыгнул не очень удачно: край гимнастерки зацепился за острие пики. Я почувствовал, что вишу между небом и землей. Но так продолжалось долю секунды. Гимнастерка не выдержала, треснула, я упал на землю, вскочил и, побежав через улицу, заскочил в чей-то двор, там снова забор, двор, забор… И наконец Терек. Кубарем скатываюсь в реку. Сзади стрельба, крики… А Терек меня подхватил и несет. Воды в тот август в реке было много… Но и камней тоже много. Меня ударило о них раз, другой. Как оказался на другом берегу, как подобрали меня красноармейцы, я уже не помнил. Пришел в себя в казарме. Отлежался час-другой, и — в бой. Прохлаждаться не приходилось: каждый человек нужен был.
Мы спросили про Пау Ти-сана.
— Его снесло много ниже того места, где меня выбросило, — ответил полковник. — Он все августовские дни в Курской слободке воевал.
Узнав точный адрес, нам было уже не трудно восстановить картину августовских боев в тех местах, где воевал Пау Ти-сан. Речь шла о Курской слободке. Там в те дни за Советскую власть дрались не только красноармейские подразделения и наспех вооруженные рабочие дружины, но буквально все население от мала до велика. Женщины, старики, дети шли под огонь вражеских винтовок и пулеметов, подносили бойцам патроны, пищу, возводили оборонные сооружения, занимались разведкой.
Бойцы Пау Ти-сана воевали на том отрезке широкой Госпитальной улицы, которая причудами гражданской войны была превращена в линию фронта. Улица выглядела здесь довольно уныло. Один за другим тянулись два длинных глухих каменных забора — госпитальный и городской тюрьмы. Вдоль них и залегла цепь красноармейцев. В распоряжении комбата находились бойцы, участвовавшие в «войне этажей», и еще десятка три других китайцев красноармейцев, разными путями попавших в дни мятежа в Курскую слободку.
Вместе с китайцами этот участок фронта держали также часть дружинников Павла Огурцова, подразделение осетинского отряда Кирилла Кесаева и группа бойцов из грузинского отряда Саши Гегечкори.
Участок был важный. Здесь через канаву, проходившую вдоль всей Госпитальной улицы и отлично выполнявшую роль естественного защитного сооружения, был переброшен вровень с мостовой небольшой, ничем не огражденный мост. Он-то и привлекал усиленное внимание белых. Именно сюда мятежники направили свой удар.
В качестве решающей силы они использовали броневик.
Ощерившись пулеметами, поливая все впереди себя смертоносным огнем, бронированная машина надвигалась на цепи красноармейцев. Скоро она уже была на мосту. Шум мотора все приближался. Ветер доносил до бойцов запах бензинового перегара, пули били о стены ближних домов, о насыпь окопов.
Трудно сейчас сказать, кто был тот герой, который незаметно подполз к броневику и с короткого расстояния бросил под колеса гранату: дружинник ли из рабочей гвардии, спешившийся ли конник из осетинской сотни, боец ли из отряда Саши Гегечкори, или китайский доброволец из батальона Пау Ти-сана. В горячке боя никто на это не обратил внимания. Однако граната решила судьбу бронированной машины. Мотор заглох, пулеметы замолчали. Белогвардейцы бросили ее и отползли к своим.
