Двенадцать поэтов 1812 года - Шеваров Дмитрий Геннадьевич (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации txt) 📗

Едва ли хорошо такое правление, в котором каждый гражданин имеет свободу повелевать, и стало быть каждый гражданин может быть тираном. Таково правление республиканское. Его лучше называть: правление своевольное.

Николай Иванович Гнедич не дожил до старости. Он умер 3 февраля 1833 года. Ему было 49 лет.

В его бумагах друзья нашли молитву. Она была сложена самим Гнедичем. Он так объяснял причины, по которым он взялся за этот труд: «Не знаю от чего, но сердце мое не удовлетворяется молитвами, в которых от начала до конца восписываются хвалы Богу: такие хвалы и умных людей оскорбляют. Душа моя всегда чувствовала нужду в молитве, в которой бы находилась она в собственных отношениях к Богу…» ^[153]

Боже Великий! Источник жизни, Создатель вселенной! Ты и меня благоволил воззвать из небытия, одарил душою и разумом; Ты и мне уделил частицу из даров, украшающих человечество. Благодарю Тебя, Создатель мой, и молю: укрепляй мою душу, да не унижу ее ничем недостойным; просвещай мой разум, да зрю истинные пользы мои и да не уклонюся от пути добродетели и от высокой цели, благостию Твоею человечеству предназначенной… Прости мне, Боже милостивый, заблуждения, в какие впадаю по слабости или по невежеству. Даруй мне лучшее из благ, здравие души и тела, да имею силы быть полезен моим собратьям; ибо сим единственно могу возблагодарить Тебя за милости, Каких Ты меня удостаиваешь, Отец милосердый! ^[154]

На бюро, за которым Гнедич работал, остался листок с неоконченным стихотворением.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

КОРНЕТ ВЯЗЕМСКИЙ

(Князь Петр Андреевич Вяземский. 1792–1878)

Глава первая

Бывая в Екатеринбурге, я всегда прихожу в отдел редкой книги родного университета. На этот раз я искал автобиографическую прозу Вяземского, которая после революции издавалась лишь фрагментарно, с купюрами ^[155]. В каталоге нашелся седьмой том из собрания 1882 года — как раз то, что мне надо.

И вот хрупкая девочка в больших очках (будто из давнего фильма «Вам и не снилось…») приносит мне Вяземского. Вместе с книгой она подает мне… нож. Он необычный — с узкой ручкой и широкий, закругленный на конце. Девочка объясняет: «А это будете страницы разрезать, ведь до вас эту книгу никто не спрашивал…» Оказалось, я — первый читатель этого тома Вяземского за сто тридцать лет!

И вот сижу, разрезаю страницу за страницей. Они пахнут почти так же, как пахнут новые книги, но не резко, а как-то грустнее и тоньше. Наверное, это запах типографии Стасюлевича, где книга была отпечатана.

На одной из страниц встречаю штамп: «Екатеринбургская мужская гимназия № 1». Значит, и там книгу никто не спрашивал, никому не интересно было узнать, как в 1812 году близорукий Вяземский, недавно вышедший из гимназического возраста, отправился на войну.

Было бы Вяземскому обидно узнать об этом — о том, что молодые люди не читают его книг? Огорчился бы он или удивился?.. Во всяком случае, не удивился бы. Смолоду он был человеком без иллюзий — единственным, пожалуй, в своем поколении.

Нож летал от нижнего края страницы к верхнему, разрезая тугую и нежную плоть старинной бумаги. Вдруг рука моя замерла, будто меня кто-то окликнул из соседней комнаты. На только что разрезанной и открывшейся странице были вот эти строки:

«…Вы любите настоящее: вы горячо живете его жизнию, его заботами, успехами и надеждами. Но вы не отрекаетесь от минувшего… Любовь, во всех возвышенных и духовных применениях к явлениям жизни, есть чувство бессмертное и, следовательно, всеобъемлющее. Ограничивать любовь единовременным пристрастием к тому, что есть, к тому, что на глазах и под рукою — значит унижать ее. Нет, любовь… объемлет и то, что есть, и то, что было, а бессмертным предчувствием и то, что будет… Любви не чужды ни колыбели потомков, ни могилы предков…» ^[156]

Летом 1812 года Вяземский, двадцатилетний московский аристократ, только женился, полон честолюбивых планов и надежд. И тут — «гроза меня прожгла незримою стрелою».

Правда, в начале июля князь еще не менял привычек мирного счастья, пытался развлечь жену своими затеями — совсем еще мальчишескими.

Сохранился словесный портрет Вяземского той поры (правда, он сделан более года спустя, но во многом он, думается, верен и для 1812 года): «Ему на вид лет сорок. Он потолстел, отрастил бакенбарды, к тому же у него выпал зуб на самом виду. Он такой же веселый, как и прежде, суждения его крайне оригинальны. Например, он уверяет, что мы до смерти соскучимся, если года через два не явятся снова французы или другой неприятель…» ^[157]

Поступив в Московское ополчение — в полк, сформированный графом Матвеем Александровичем Дмитриевым-Мамоновым, — Вяземский обнаружил, что совершенно не готов к военной службе: на лошади ездит неуверенно, огнестрельным оружием не владеет, как, впрочем, и саблей.

Полк Мамонова формировался в Петровском дворце. Там Вяземский облачился в мундир. Выглядел он в нем нелепо, все на нем как-то обвисало, и знакомые находили, что князь стал похож на казака времен Запорожской Сечи.

«Мундир Мамоновского полка, — вспоминал Вяземский, — состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом…» Это был, пожалуй, самый экзотический мундир в русской армии того времени.

Такой же оригинальной фигурой был сам граф Дмитриев-Мамонов. О нем стоит рассказать отдельно.

Граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов был почти ровесник Вяземскому — ему только исполнилось двадцать два года. Современник так описывал Мамонова: «Наружности был он представительной и замечательной: гордая осанка и выразительность в чертах лица…»

Даже для Александровской эпохи, богатой на незаурядные личности, это был фантастический человек. Состояние, ум, красота, разнообразные способности — все было дано с избытком потомку Рюриковичей. И этот избыток чувствуется в немногих сохранившихся стихах Дмитриева-Мамонова — там, как птица в силках, бьется его причудливая мысль. Оттуда доносятся вулканические раскаты его мрачного и тревожного духа.