Легендарный барон - Князев Николай (книга регистрации TXT) 📗
1-й, 2-й и 3-й полки снялись с позиции и пошли назад, вверх по р. Селенге. С ними ушла артиллерия и обоз. На баянгольской позиции расположился 4-й конный полк, которому барон дал задачу задержать противника на сутки. Разбитая накануне красноармейская бригада лишь поздно утром 20 июля появилась на перевале Улин-даба и осторожно вновь пошла в наступление. Войсковой старшина Марков не мог обороняться против трех полков пехоты, да, к тому же, его нервировало то обстоятельство, что на противоположном берегу Селенги показались крупные конные части противника. Он начал отходить во второй половине дня, задерживаясь на всех перевалах, чтобы выиграть время до наступления ночи. Выполнив задачу, Марков пошел на присоединение к дивизии, успевший за сутки отскочить верст на 50 от места боя.
Глава XXIV
После полудня 21 июля 4-й полк догнал дивизию. Усталые, голодные, с не погасшими еще возбуждением в глазах вновь прибывшие делились впечатлениями последних арьергардных боев. Невольно сжалось сердце, когда они сообщили о появлении красной конницы на правом берегу реки, в тревоге за судьбу раненых, переправленных накануне на тот берег в дивизионных обоз. Этот обоз снялся с места лишь вечером 20 июля и, таким образом, находился в полупереходе от красных. Предпринимая партизанский налет на Забайкалье, барон не мог обременять себя длинным транспортом раненых. Он приказал погрузить их на подводы и везти вместе с интендантством в сторону Улясутая. В той обстановке для раненых барон сделал все, что только было возможно: положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами. Недели через три к дивизии присоединились два казака, которые входили в ту группу эвакуированных раненых. Они сообщили, что 23 или 24 июля весь унгерновский обоз был захвачен отрядом Щетинкина. Из их слов следовало, что все унгерновцы погибли под шашками озлобленных партизан и лишь только они одни спаслись, потому что им удалось отползти в сторону и спрятаться в высокой траве.
Вечером 21 июля Азиатская конная дивизия круто свернула от реки Селенги на север. Барон направил свои части вверх по реке Шабур-голу (левый приток реки Селенги). Ушли полки. Скрылась длинная вереница обоза. С железным тарахтением укатили пушки. Замолкли шумы. Там, где недавно кипела лагерная суета, сидел одинокий человек в засаленном тарлыке. Подле него паслась стреноженная лошадь. Медленными затяжками тянул он свою неизменную трубку, время от времени привычными пальцами доставая из догоравшего костра уголек, сверкающий злым, красным блеском.
Барон задумчив. Сегодня еще у него имелся выбор — или уходить в знакомую и не вполне еще чуждую Монголию, или же прыгнуть через каменные барьеры в Забайкалье. И он принял второе решение несмотря на то, что этим шагом навсегда захлопывалась страница его монгольской великодержавности. Не угнетало ли в тот день по-особенному сильно его гордое одиночество? Или, кто знает, не вставало ли в памяти с новой яркостью предсказание ургинской цыганки, определившей гибель через 100 дней после выхода из Урги и, может быть, сердце его впервые заговорило о том, что приходиться бросить все, ничего, в сущности не сделав…
Солнце закатилось за круглую, зеленую сопку, широко сидящую на противоположном берегу Шабур-гола, когда подошла сотня остававшаяся в заставе, и барон очнулся от тягостных раздумий. Не спеша он подтянул подпруги, снял путы с ног своей лошади; коротким движением вскочил в седло и поскакал вслед за дивизией.
Исчезли из памяти действующие лица и детали событий, но фон, на котором они развертывались, природа, ее краски— они сохранятся до конца дней… Темный-темный надвинулся вечер. Мохнатые звезды щедро рассыпались по совершенно черному небу. Угадывались нависшие со всех сторон горы. Казалось, что замаскированные великаны, склонившись над тропинкой, рассматривали дерзких пришельцев пустыми, немигающими глазами; это ощущение вызывало безотчетную тревогу. Неожиданно из темноты выросла предо мной фигура. Последовал обычный взаимно недоверчивый опрос. — Кто едет? — Кто спрашивает? — Это был милейший штаб — ротмистр Исаак, вышедший с дивизионом в заставу.
За поворотом открылись огни, сотни кучками разбросанных точек — знакомая до мелочей, но всегда желанная картина бивака. В тумане раннего утра 22 июля покинули мы приютившую нас на несколько часов падь Ихэ-Ацан с тем, чтобы взять вправо от р. Шабур-гола и начать подниматься на Модонкульский голец.
Характер всех гольцов, как пограничных, так и южнобайкальских, приблизительно, один и тот же: нижний пояс покрыт хвойным, по преимуществу сосновым лесом. Выше сосна сменяется лиственницей, а местность принимает вид заболоченной, трудно проходимой тайги. Отдельные вершины Модонкульского гольца достигают высоты 1000–1100 саженей. И часто, даже в начале июля месяца, сверкают полосами свежевыпавшего снега. Перед тем, как преодолеть последний подъем, барон дал коням отдых в пади Ихэ-Шаран. Дивизия лентой разлеглась по пригорочку, вдоль тропы, которая с утра вилась по самому обрезу правого склона пади. Выше бивака дорога исчезла. Дальше шла лишь тропинка, которая широкой дугой переходила на левую сторону болотистой пади и упиралась в густозеленую отвесную стену.
У барона обедал гость, бывший лейтенант германской службы Гижицкий. Во время моего доклада он лежал в подчеркнуто непринужденной позе, что совершенно не вязалось с нашими представлениями о военной дисциплине и невольно наталкивало на обидные размышления.
С места последнего ночлега барон выслал вперед дивизион с топорами и пилами для того, чтобы проложить дорогу через перевал. Подъем был исключительно тяжел. Местами лошади с трудом карабкались вслед за всадниками, тянувшими их на поводу по той промоине, которая лишь отдаленно походила на дорогу. Хотя пушки и все повозки пришлось поднимать на руках, все же та часть пути была несравненно легче, чем спуск с перевала по заболоченным падям верхнего течения реки Желтуры. За перевалом работа кипела. В лихорадочном темпе устилались гати через пади и распадки и одновременно прокладывались обходные дороги по склонам сопок для того, чтобы дивизия не утратила сообщенного ей бароном темпа движения, из-за случайной задержки в одном каком-нибудь пункте. Строго говоря, в том районе не было дорог, даже для вьючных повозок, да едва ли кому-нибудь и требовалось проезжать теми тропинками, кроме сравнительно редких охотников за пантами или, может быть, контрабандистов.
Наверху, в затененных местах глыбился никогда не растаивающий лед; откуда-то несло пронизывающей сыростью. С вершины перевала можно было любоваться темно — зелеными, фиолетовыми и желтыми горами, рядами отступавшими на юго-запад, по направлению могучего Хангая, и вдали сливавшимися с сероватой синевой горизонта. Точно океан, разволнованный Унгерном, представлялась отсюда Монголия с ее грядами горных цепей, уходящих далеко за горизонт.
По северному склону Модонкульского хребта осторожно и вразброд поползли вниз невысокие кедры и лиственницы. В полугоре они столкнулись с первыми робкими сосенками и березками и, быстро с ними перемешались, сплелись в один таежный клубок. Снизу доносился смутный гул, временами поднимавшийся до степени болезненного стона. По этим звукам можно было догадаться о многих трудностях, с которыми преодолевался спуск к Желтуре. Путник, который проехал бы теми же падями после прохода по ним дивизии, невольно задумался бы над тем, каким способом протащены здесь пушки и весь обоз.
Разгадка этого недоумения последовала бы на первом же биваке в Желтуринской пади, где у костров делились впечатлениями о том, как барон «подбадривал» застрявших в грязи. В рассказах не слышалось ни обиды, ни озлобления. Скорее, можно было уловить в них оттенок восхищения перед исключительной энергией барона и, может быть, легкую иронию над собой по поводу чрезвычайных усилий, сделанных из страха перед бароновским ташуром.
