Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941 - Павлова Ирина Владимировна (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Характерной чертой российской историографии последних лет является повышенное внимание к истории общества. Вслед за западными авторами российские историки стали широко использовать концепцию социальной истории, которая в настоящее время рассматривается не просто в качестве магистрального направления историографии советского общества, но и методологической основы его исследования. Само по себе обращение к изучению социальной истории стоит только приветствовать. Более глубокое изучение сталинского периода показало невозможность простого ответа на вопрос о том, как «отделить Сталина от народа», к которому в итоге сводились все дискуссии во время "перестройки". В этих условиях вполне закономерно одной из первоочередных задач историографии стало изучение повседневной жизни общества, отдельных групп, семьи, индивидов. Такое знание обогащает наши представления о прошлом.
Однако следует особо отметить весьма неодобрительное отношение историков, разделяющих концепцию социальной истории, к концепции тоталитаризма и политической истории вообще. Это проявилось и в выступлениях большинства участников круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания», которые обсуждали «Курс советской истории», подготовленный А.К. Соколовым и В.С. Тяжельниковой. Т.А. Леонтьева даже высказала сожаление, что им не удалось реализовать заявленный подход с позиции социальной истории в полном объеме, т.е. «деполитизировать отечественную историю ХХ в.» (выделено мною. – И.П.) [46].
Столкнувшись в ходе изучения документов сталинского времени с многочисленными фактами хаоса и беспорядка, которые не укладывались в их интерпретацию тоталитаризма как организованного общественного строя и бесперебойно работающей экономики, социальные историки находят причины подобных явлений в недостаточной эффективности и силе режима. Естественно, что сталинская власть у них оказывается слабой властью: «Профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, которые по идее должны быть присущи тоталитарным режимам». Они видят «слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость “генеральной линии”, шараханья из стороны в сторону в политической практике», а также то, что на местах происходили “непрерывные искажения в цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном и деформированном виде”, и таким образом “усугубляли хаос и дезорганизацию”. Получается, что общество само «вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя и переварило «единственно научную идеологию», приспособив для этого ряд социалистических идей, нашедших в нем почву, создало на этой основе новые общественные и государственные институты…» [47].
В результате такого подхода общество вполне закономерно приобретает самодовлеющее значение, а власть и ее преступления отодвигаются на задний план.
В то же время пробел в историографии истории сталинской власти 1920 -1930-х гг. заполняется либо многочисленными апологетическими трудами, либо трудами, выдержанными в историографической традиции “с одной стороны… с другой стороны”. В качестве одного из последних примеров такого подхода можно назвать учебное пособие для высшей школы “История государства и права России. 1929 – 1940 гг.” В.М. Курицына. По его мнению, “30-е годы запечатлелись в памяти потомков как время насильственной коллективизации, “раскрестьянивания”, ужасающего голода 1932 – 1933 годов, массового террора, унесших миллионы жизней наших соотечественников. Но ведь верно и то, что это было время становления Российского государства (в то время существовавшего в форме Союза ССР) как великой индустриальной державы – второй супердержавы мира ( каковой она стала после победы в Великой Отечественной войне), главным достоинством которой являлась ее военная мощь. Таким образом была решена насущная историческая задача модернизации России, ее вхождения в индустриальную цивилизацию тех лет” [48]. И хотя в отличие от В.И. Ивкина, составителя историко-биографического справочника “Государственная власть СССР. Высшие органы власти и управления и их руководители. 1923 – 1991 гг.” (М., 1999), Курицын понимает под государственной властью в СССР не только собственно государственные, но и партийные органы, итогом его рассмотрения стало признание того, что “в 30-е годы партийный аппарат подмял под себя и фактически слился с государственным аппаратом и аппаратом общественных организаций, а также профсоюзов и комсомола в единую партийно-государственную управленческую систему, построенную по иерархическому принципу, в виде своеобразной пирамиды, где реальная власть сосредоточивалась на самом верху в руках узкой группы лиц [Политбюро ЦК ВКП(б)], а затем - одного Сталина. Эта управленческая система полностью контролировалась ЦК ВКП(б), в аппарате которого действовало управление кадров (его возглавлял Г.М. Маленков) и в котором было 45 отделов по всем отраслям государственной, хозяйственной и общественно-политической жизни” [49]. Однако, как действовала эта управленческая система, так и осталось неясным.
Таким образом анализ историографической ситуации с научным изучением истории становления и утверждения механизма сталинской власти показывает, что эта проблема далека от разрешения и по-прежнему является ключевой задачей современной историографии как российской, так и западной.
Сталин, как это не парадоксально звучит, не только не придавал значения формальной стороне, когда дело доходило до приоритетных направлений его политики, но и сознательно ее игнорировал. Не разгадав этого секрета, нельзя понять механизм его властвования. Можно проиллюстрировать это утверждение конкретным примером. М.М. Литвинов, как известно, в 1930-е гг. являлся наркомом иностранных дел. Однако никакой самостоятельности в действиях он не имел - все его заявления, во-первых, утверждались Политбюро, а во-вторых, Сталин уже в начале 1930-х гг. не доверял Литвинову, и на заседания Политбюро его не приглашали. Ни одного решения по кадровым вопросам он не принимал без визы Сталина. Многие вопросы внешней политики вообще решались без участия Литвинова. И.М. Гронский, бывший редактором газеты "Известия" в те годы, рассказал, в частности, об одном таком закрытом оперативном заседании в 1932 г. "без протокола, без стенограммы". Литвинов на нем не присутствовал и даже ничего не знал о нем. На этом заседании было решено политическую оборону на Дальнем Востоке заменить активным политическим наступлением. Переход от одной политике к другой был сформулирован и обоснован в передовой статье "Известий" [50].
Чтобы понять это важнейшее обстоятельство, или, перефразируя знаменитые слова У. Черчилля о России, разгадать "секрет, завернутый в тайну, скрывающую в себе загадку" [51], потребовались усилия не только таких проницательных историков-современников той эпохи, как А.Г. Авторханов, но и таких замечательных советских писателей, как В.С. Гроссман. О том, насколько это было непросто, свидетельствует хотя бы тот факт, что в свое время даже такой незаурядный человек, как В.И. Вернадский, не разгадал сталинского секрета, о чем недвусмысленно свидетельствуют следующие записи в его дневнике 1938 года: "Две взаимно не согласованные - вернее, четыре "высшие инстанции": 1) Сталин и 2) Центральный Комитет партии, 3) правительство Молотова - правительство Союза, 4) Ежов и НКВД. Насколько Сталин их объединяет?" "Две власти - если не три: ЦК партии, правительство Союза и НКВД. Неизвестно, кто сильнее фактически" [52].
