Черный сад. Армения и Азербайджан между миром и войной - де Ваал Томас (мир книг .TXT) 📗
У организаторов митинга были все основания бояться. Трудно припомнить, кто и когда в Советском Союзе осмеливался бы организовать политическую демонстрацию. По крайней мере, два активиста впоследствии признались: они пребывали в полной уверенности, что их арестуют (3). Во избежание возможных арестов, они сочинили лозунги, из которых явствовало, что участники митинга являются лояльными советскими гражданами, действующими в духе гласности. На транспарантах, которые несли митингующие, было: "Ленин, партия, Горбачев!"
В те февральские дни 1988 года многие советские руководители вдруг осознали, что стоят на ногах совсем не так твердо, как им казалось. Две составные части коммунистической партии открыто спорили друг с другом, и московское руководство быстро пришло к выводу, что мятежников нельзя сокрушить привычными силовыми методами.
Применив на практике дух новой горбачевской терпимости, Политбюро объявило лидерам азербайджанской компартии, что они должны действовать исключительно "партийными методами" – убеждением, а не силой, – чтобы погасить конфликт. Горбачев также принял решение, что ни местным карабахским армянам, ни азербайджанским республиканским силам безопасности нельзя доверить восстановление порядка в регионе и направил из соседней Грузии в Карабах батальон мотопехоты 160-го полка внутренних войск МВД СССР. Впоследствии оказалось, что контингенту внутренних войск МВД пришлось пробыть там почти четыре года (4).
В Степанакерте тем временем митинги становились все громче. Через неделю после первого митинга на площади Ленина собиралось уже несколько тысяч человек. Жанна Галстян вспоминает, с какой почти религиозной экзальтацией люди освобождались от страха, укоренившегося в душах советских граждан. По ее словам, "все проходило очень спокойно, люди стояли, как на церковной службе".
Московский политолог, армянин Александр Искандарян, выезжавший в Степанакерт, чтобы стать очевидцем происходящего, говорит, что обнаружил там "стихию" в действии: "Я увидел нечто стихийное, я увидел сгусток энергии, которую можно было направить в любом направлении. На самом деле, поначалу конфликт протекал в очень спокойной формеї Это было просто удивительно. Я никогда не видел ничего подобного в Советском Союзе – да и нигде больше" (5).
Однако в Нагорном Карабахе проживали не только армяне. Примерно четверть населения – около сорока тысяч человек – составляли азербайджанцы, теснейшим образом связанные с Азербайджаном. Внезапный взрыв протеста в населенном преимущественно армянами Степанакерте, сколь бы мирным он ни был по своим внешним проявлениям, не мог не вызвать сопротивления азербайджанской общины.
В Степанакерте достаточно посмотреть вверх, чтобы увидеть городок Шуша, расположенный на горе прямо над карабахской столицей. 90% жителей Шуши были азербайджанцы. Возмущенные, они начали готовить ответные акции протеста.
События развивались стремительно. Восемьдесят семь депутатов-армян, входивших в областной Совет, воспользовались своим правом и объявили о созыве внеочередной сессии в субботу 20 февраля. Два высших партийных руководителя – остававшийся верным Азербайджану местный армянин первый секретарь областного комитета компартии Борис Кеворков и первый секретарь азербайджанской компартии Кямран Багиров – попытались сорвать работу сессии, но их усилия оказались тщетными.
Внеочередная сессия областного совета началась около восьми вечера, на четыре в лишним часа позже намеченного срока, в крайне нервной атмосфере. Уже ночью все 110 депутатов-армян единогласно проголосовали за резолюцию, призывавшую к воссоединению Нагорного Карабаха с Советской Арменией. Азербайджанские депутаты отказались участвовать в голосовании. В отчаянной и едва ли не комичной попытке Кеворков попытался выкрасть официальную печать, которой требовалось скрепить текст принятого решения (6).
Чтобы усилить общественное воздействие принятого решения, журналисты местной газеты "Советский Карабах" проработали всю ночь над специальным выпуском. На следующее утро, рядом со скучными официальными сообщениями ТАСС и перепечатками из "Правды", газета поместила на первой странице в две колонки сообщение о намерении областного Совета выйти из состава Азербайджана.
"Нечто совершенно новое"
21 февраля 1988 года в Кремле собралось Политбюро ЦК КПСС, чтобы провести первое из многих заседаний, посвященных карабахскому кризису. Инстинкт самосохранения членов высшего партийного органа требовал, чтобы его члены сразу отвергли требование областного Совета. Впоследствии Горбачев говорил, что в Советском Союзе было девятнадцать потенциально горячих точек, грозивших вырасти в территориальные конфликты, и ему не хотелось создавать опасный прецедент, пойдя на уступки кому бы то ни было. Центральный Комитет коммунистической партии принял резолюцию, в которой мятежных карабахцев назвали экстремистами.
"Изучив информацию о развитии ситуации в Нагорно-Карабахской автономной области, Центральный Комитет КПСС считает, что действия и требования, направленные на пересмотр существующей национальной и территориальной структуры, противоречат интересам трудящихся Советского Азербайджана и Советской Армении и создают угрозу межнациональным отношениям" (7).
Отдав дань риторике, члены Политбюро едва ли представляли, что нужно делать дальше. И хотя у них не было опыта противодействия массовым политическим протестам, вариант массовых арестов был отвергнут. Как признался тогдашний советник Политбюро по делам национальностей Вячеслав Михайлов, "мы столкнулись с совершенно новой для нас ситуацией". Ведь, в конце концов, взбунтовался орган советской власти, и карабахские армяне, по их заверениям, только того и добивались, чтобы вновь вернуться к давно позабытому ленинскому лозунгу "Вся власть Советам!"
Горбачев попробовал начать диалог. Он направил на Кавказ две представительные делегации, одна из которых сначала отправилась в Баку, а затем в Нагорный Карабах. В Степанакерте московские эмиссары созвали пленум местной партийной организации, на котором было принято решение о смещении Кеворкова, руководившего нагорно-карабахской организацией азербайджанской компартии с 1974 года, то есть с середины брежневской эпохи.
На место Кеворкова был избран его заместитель Генрих Погосян, лидер, значительно более популярный среди армянского населения. Однако это создало новые проблемы для Москвы: спустя несколько месяцев Погосян, пользовавшийся большим уважением среди карабахских армян, сам стал сторонником кампании за воссоединение с Арменией.
В составе делегации Политбюро был Григорий Харченко, работник Центрального Комитета КПСС, который провел на Кавказе большую часть 1988-1989 годов. Вне всякого сомнения, Харченко выбрали для этой миссии из-за его внушительного внешнего вида и открытого характера, но и ему, по его словам, не удавалось вести с демонстрантами спокойный взвешенный разговор.
"Мы поехали на один митингї Я хотел им сказать примерно следующее: "Мы встречались с представителями интеллигенции, все спорные вопросы требуют решения. Вот вы бастуете, но с какой целью? Мы знаем, что вам за это платят, но все равно такие вопросы не решаются на митингах! Генеральный секретарь работает над этим, скоро состоится заседание Президиума Верховного Совета, на котором будут обсуждать ваши проблемы, и, конечно, все законные требования будут рассмотрены". Но какое там! "Миацум! Миацум! Миацум!" (8).
В первый же день началось медленное сползание к вооруженному конфликту. Уже начали циркулировать и подогревать страсти в обеих этнических общинах первые слухи об актах насилия. Писатель Сабир Рустамханлы вспоминает, что он был в числе немногих представителей азербайджанской интеллигенции, отправившихся в Нагорный Карабах для налаживания диалога. Однако было поздно:
"В Шушинском районе все были на ногах, все собирались спуститься вниз [в Степанакерт], и кровопролития было бы не избежать. То же самое и в [населенном азербайджанцами] Агдаме. Мы хотели это предотвратить и вели пропагандистскую работу, говорили, что мы должны быть готовы дать отпор, если армяне будут продолжать. Мы организовали оборону Шушы. Была ночь. Стрельба не началась. Армяне хотели отравить воду. Мы выставили дозоры. Мы были в районном комитете партии. Я работал главным редактором [азербайджанского] издательства, и мы печатали их книги на армянском [языке]. Все писатели бывали у меня. Оганджанян бывал, Гурген Габриелян, детский писатель и поэт, который называл меня братом. А сейчас, стоя на площади, они вели себя так, будто незнакомы со мной. Атмосфера сильно изменилась" (9).
