Младший сын - Балашов Дмитрий Михайлович (читать книги онлайн регистрации TXT) 📗
Глава 49
Федор воротился в Переяславль к осенней страде. Дома мать с надрывом кричала на Проську:
– И што ты така поперечная! Мать тебе слово, а ты десять! Помолчи, помолчи, говорю! Всеми ангелами, помолчи!
Федор постоял за порогом, усмехнулся. Отвык от материна крика. Толкнул дверь:
– Здравствуй, хозяева!
Мать заплакала. Федор расцеловался с Проськой, слегка торнул ее по затылку. Взрослая уже, и за нос не потянешь теперь!
Собрали паужин. Мать, радостная, но все еще дуясь, вытащила мозговую кость, бросила перед ним на стол:
– Погрызи, зубы те молодые!
– Грикша дома ли? – спросил Федор.
– Где дома! Оба в нетях! И рожь не убрана…
– Ладно, мать, – остановил он ее, – я то здесь, уберем!
Назавтра, не отгуляв, не перевидав родных, он влег в работу. Скоро приехал и брат, вдвоем дело пошло резвее. Оба ворчали на следы весенних огрехов, – пахали и сеяли опять чужие люди, – но, в общем, хлеб родился добрый. Работали дотемна, уставали дочерна, кони ходили, запаленно поводя боками. Пока убирали и обмолачивали рожь, Федор все откладывал тяжелый разговор с братом об отцовой броне. Кольчатая бронь стоила дороже всего их хозяйства и по праву полагалась старшему сыну. Однако Грикше, пошедшему по монастырскому делу, бронь была без надобности, а Федору с броней открывался прямой путь в княжескую дружину. Федор наконец улучил время для разговора, но брат только покряхтел, отводя глаза.
– Тебе ить не нынче она нужна? Подумал бы лучше, как сестру приданым наделить. Остареет в девках, нам с тобою сором на весь белый свет!
Федор после того оглядел внимательнее сестру, понял, что Грикша прав, Просинью надо было выдавать замуж. (Но не продавать же бронь!) У него было серебро, у Грикши, кажется, тоже. Они уселись вечером вчетвером. Мать как-то с робостью поглядывала на сыновей: уже взрослые мужики! Просинья сидела надувшись, не глядя ни на кого.
Федору бы сразу подумать о сестре, но он все эти дни был малость не в себе. Прежняя любовь опять захватила все его помыслы. Они не могли, конечно, не встретиться. Хоть Федор уже знал, что у нее муж, ребенок. Тут столкнулись на полевой дорожке, заговорили. Она похвастала малышом. Федору вдруг кровь ударила в голову, схватил за плечи…
– Пусти!
Она сильно ударила Федора по лицу. Отирая кровь из подбитого носа, он стоял и смотрел ей вслед, и все было опять как и прежде…
Сухая колкая солома. Снопы, снопы, снопы. Пыль. Молотьба. Возы с хлебом, кули с зерном. Пока погода, пока можно молотить без овина, пока, за работой, можно забыть, забыть…
Вечер. Они идут рядом. Поля, кусты, и никого нет, можно не бояться чужих глаз. Она жевала колосок. Он молчал.
– Ты прости, Федя. Осерчала я тогда.
– Ничё!
Свернули, сели под скирдой. Она постелила платок. Привлек к себе. Плакала, целовал мокрое от слез лицо и чуял, как у обоих начинает кружиться голова.
– Как теперя мужу в глаза погляжу?! Федя мой! Что ж не жанился, мне, кабыть, легче было бы! Все скачешь, поди уж всюду побывал…
Она гладила и ворошила его волосы, наматывая на пальцы, а он… Он старался ни о чем не думать, так было легче.
– Знал кого окроме меня?
Федор кивнул молча.
– Что ж…
– Лучше тебя все одно нет!
– А не взял. Молила тогда.
– Мать не велела.
– Ты мне не баял того…
– Чаял, уговорю.
– Что ж, плоха ей показалась?
– Не… (чтобы выгородить мать, соврал). Старшего женить сперва похотела, да так и…
– Ладно уж! И я, вишь, не стала ждать. Да и батюшка неволил: слава идет, а жених добрый.
– А какой…
– Не прошай! Вишь, здеся сижу.
Они расстались, не дав обещания встретиться вновь. Слишком горько да и трудно: где в деревне убережешься от любопытных глаз? Федор понимал, что мужик убьет ее, ежели только о чем прослышит.
И все это ворошилось в нем, не давая думать ни о чем больше. Пока сидели вчетвером, он снова вспомнил о ней и, когда Грикша начал прямой разговор, даже вздрогнул, не сразу опомнясь.
Сестра, густо заалев лицом, вышла из-за стола и из избы, хлопнув дверью.
– А есь ли кто на примете? – спросил Федор, окончательно очнувшись.
– То-то и горе, что есь! Купчик, с Углича… Ему в придано серебро нать! Вот, а ты говоришь, бронь…
– Бронь жалко! – ответил Федор.
– И с чего ты взял, что тебя возьмут? Князь еще во Владимире!
– А мне обещал Терентий Мишинич.
– В дружину хочешь?
– От своей доли откажусь в земле, серебро отдам все, что скопил! – глухо отозвался Федор. – Только бронь нужна.
– Я-то думал бронь продать, – возразил Грикша, – либо вообще оставить Просинье.
– Кто таков жених? – снова спросил Федор.
– Баял уже, купчик. Дело у его торговое, серебро нать.
– Две гривны сейчас дам. Гривну еще достану. Неуж не соберем?
– Ладно, – уступил Грикша. – Обмозгуем ужо. Митрополит по зиме будет в Переяславли, може, что и мне тогда перепадет… Слыхал, что он ростовского епископа Игнатия отлучал?
– Простил?
– Князь умолил. В Ростове князья всё волости поделить не могут!
– А кто может… (мы с тобой отцову бронь не поделим!) – А вслух: – Мне в Юрьеве старец один сказывал о Святославе, мол, оттого уступил стол Невскому, что не похотел резни на Руси…
– Не потому, а потому, что усидеть не смог… Да, да! – разгорячился Грикша. – Они добрые, хорошие, как и ростовские князи, а – не живут! Не держатся за жизнь, так-то вот!
Федор еще через неделю попытался подобраться к брату через мать:
– Мама, уломай ты Грикшу, пусть отдаст мне бронь!
– Не смею, он теперь старшой, – отмолвила она.
Они вернулись к этому разговору спустя время, уже перед самыми заморозками. Поехали в челноке на рыбалку. Ночи уже были темные, глаз выколи. Пристав к берегу, развели костер и, лежа в шатре, прислушиваясь к шорохам ночного леса и плеску рыбы, вполголоса завели спор о возможности чего-то добиться в жизни. Грикша доказывал, что все предназначено Богом, и доброе, и худое. Еще заранее, до того, как человек родится. И даже еще раньше, с той поры, как был сотворен мир. Федор горячился:
– Неуж я не могу сам сделать ничего! Да в кажном дели усилишься – и сделаешь, а не усилишься – и ничо не выйдет! Я могу так, могу и эдак. Могу сиднем просидеть, все буду ждать, что от Бога мне в рот манны небесной накладут! А захочу – заставлю себя, вот, усилием, разумом своим, и сделаю что ни то, и от меня жизнь хоть маленько, да сдвинется!
– Что ты сделаешь, Федор, то так и предназначено тебе. Ты шевелись, делай, старайся! Так тебе и нужно! А другой не будет, не сумеет, оно и уравняется.
– И татары, скажешь, предназначены были?
– И татары. Заслужили мы татар. Не они, дак другие были бы все равно.
– Тебя послушать – ложись и умирай.
– И умрешь в свой час. Все помрем.
– Бог дал зачем-то нам свободну волю!
– Нет у нас никакой свободной воли. Все предназначено, все. «Ни единый волос не упадет с головы без воли Его!» Это что значит?
– Но зачем же тогда всё? И мы, и вот!
Он мотнул головой в сторону костра и леса, где что-то гулко ухнуло и прокатилось, замирая в тишине, и снова стал слышен только тихий треск костра, шорох воды да редкие всплески рыбы.
– Видишь, Федор, ето не просто объяснить. Человек, ну словом, как мир. И в нем все то же, что в большом мире. А порядок мира – согласие. Словно в пении церковном. Голоса разны, а поют согласно. И коли на струнах играет игрец какой – струны разны, и звуки не в одно. И кабы все звуки одинаки были, не стало бы и музыки. А музыка – ето согласие. Так и в мире все и разно, а согласно одно с другим. Ты вот мятешься, бабы тебе там нужны, иное что, а ты возвысься умом и тогда поймешь гармонию мира. Надо все забыть и отбросить. И тогда услышишь, как небеса поют о славе Бога. Из разного слагается одно, единое, сущее. Ты баешь, хочешь досягнуть чего, а иной будет сидеть, и ему то предназначено, а тебе – твое. Покой и движение разны, а в природе смешаны, и не может быть покоя без движения и движения без покоя. Вот звезды: вечно движутся, а с мест не сойдут! Взгляни! И у людей, у зверей, у травы, у всего свой срок и предел. И всё вместе! Все связано, и все предназначено от начала начал. Так вот мудрецы глаголют!
