Москва купеческая - Бурышкин П. А. (читать книги онлайн бесплатно полностью без TXT) 📗
Самый переворот в Москве произошел тихо и без особых внешних событий. Стрельбы на улицах, баррикад или каких-нибудь внушительных демонстраций не было; старый режим в Москве по истине пал сам собою, и никто его не защищал и не пытался этого и делать. Конечно, Москва не составляла в этом смысле какого-либо особого исключения: никто и нигде с оружием в руках не боролся за царский режим. Везде созрело сознание, что должно произойти коренное изменение существующего строя и, самое главное, что этого требуют обстоятельства военного времени.
Во время войны большой популярностью пользовался фельетон В. А. Маклакова, напечатанный в «Русских ведомостях» о безумном шофере, который, обычно, истолковывался, как указание, что во время войны нельзя делать революцию. Уже не говоря об огромной, чрезмерной и несуразной мобилизации (называли цифру в 22 миллиона призванных под ружье), сосредоточившей в городах большое количество запасных, которых нельзя было как следует учить, и которым, в сущности говоря, нечего было делать, в результате чего они и стали солдатами не армии, а революции, — всё «приятие» переворота и в высшем командовании, и среди чиновничества, не говоря уже об общественных кругах, исходило из того сознания, что если ничего не изменится, то Россия победить не может. Уверенность, что случившаяся революция нужна для войны, для победоносного ее исхода, заставила всех ответственных и государственных деятелей признать революцию во время войны, как единственную необходимость для успешного ее окончания.
Нужно еще прибавить, что огромную роль сыграла несомненная непопулярность династии и самая личность последнего Императора.
Трудно теперь себе представить, какую важную и роковую роль в ходе войны и в ходе русской истории сыграло вступление в августе 1915 года Государя в верховное командование. Редко когда русское общественное мнение было столь единодушно, как в оценке этого акта. И в общественных кругах, и в высшей административной иерархии — достаточно вспомнить выступление Совета Министров — все были единодушны в отрицательном отношении к этому акту. Не то, чтобы высоко оценивали предшественника Государя по верховному командованию, — вел. князя Николая Николаевича. В военные таланты великих князей в общественных кругах вообще мало верили.
Известная думская речь А. И. Гучкова о той опасности, которую представляет для дела обороны страны фактическая безответственность великих князей на высоких командных постах, несомненно отражала настроения широкой публики.
О той страшной роли, которую сыграл вел. князь и в особенности его жена, одна из «черногорок», в деле насаждения нездорового мистицизма в Царском Селе, тогда уже выродившегося в распутинщину, знали мало, но говорили много, и это не способствовало увеличению популярности Верховного главнокомандующего. И все-таки об его вынужденном уходе сожалели, рассматривали его, как жертву распутинской клики, и надеялись, что рано или поздно он возвратится в ставку. Всё это нельзя объяснить иначе, как сугубой непопулярностью перемен, произведенных в верховном командовании и общим нерасположением к Государю.
Говорили еще о личном обаянии Николая II, о его прекрасных, удивительных глазах, очарововавших тех, с кем он разговаривал. Конечно, нам, людям из московской городской или промышленной общественности, не имевшим никакого соприкосновения ни с царской семьей, ни с придворной жизнью, судить об этом довольно затруднительно. Был, однако, один эпизод, заставивший нас в этом сильно сомневаться: в конце 1915 года Государь приезжал в Москву, ознакомиться с тем, что делалось в ней для войны. Ему были представлены в одной из зал Кремлевского дворца все, кто нес мало-мальски ответственную красно-крестную работу. Он делал общий обход, а затем подробно беседовал с теми, кто руководил отдельными областями этой деятельности. Таких было человек 8-10.
Я входил в их число, как заведующий по — городу Москве отделом помощи семьям призванных в войска. На меня эта обязанность легла потому, что я был председателем пенсионной комиссии городской думы.
Государь подробно нас расспрашивал о том, как организована работа и какие она дает результаты. Он был очень внимателен, но говорить было необычайно трудно: он не смотрел на своего собеседника, глаза его были опущены, и совсем нельзя было понять, какое впечатление производит на него делаемый ему доклад и, в конечном счете, всё это было чрезвычайно тягостно. После приема, когда мы обменивались впечатлениями, оказалось, что все были единодушны в своих оценках.
Отношение к императрице было еще более враждебным. Кроме, может быть, небольшого круга близких ей людей, ее нигде не любили и раньше. Во время войны ее обвиняли в двух вещах: во-первых, в том, что она немка и сочувствует немцам — в этом она, конечно, не была виновата, а во-вторых, в покровительстве Распутину, в чем она была, несомненно, повинна.
До революции сравнительно мало знали о действительном положении дела, о том роковом влиянии, которое на императорскую семью оказывали всякие проходимцы, вроде предшественника Распутина, французского целителя Филиппа или небезызвестного доктора Папюса.
Некоторые наивные историки революции, вероятно, добросовестно не подозревали, говоря о «жидо-масонских» ее корнях, что единственным моментом несомненного масонского влияния на судьбы российские была мартинистско-масонская деятельность Папюса и создание в недрах Царского Села мартинистской ложи «Крест и звезда».
О придворных оккультистских похождениях Филиппа и Папюса в Петербурге в начале текущего столетия много говорили. Об этом свидетельствуют дневники А. А. Половцева и Н. А. Бобринского, а также воспоминания Витте.
Но мало кто представлял, куда это поведет Россию и что именно это погубит монархию. Во всяком случае, трудно не согласиться с Витте, что пресловутые «черногорки», Милица и Анастасия Николаевны, толкнувшие царственную чету на путь нездорового мистицизма, «много зла наделали России».
В торгово-промышленных кругах Москвы непопулярность царской семьи, конечно, весьма сильно сказывалась, но, помимо соображений общего политического характера, были и свои собственные основания для своеобразной фронды.
Как это ни покажется странным, до самой революции (а в некоторых «обломках крушения» это настроение живо и поныне), в некоторой части так называемого высшего общества и крупного чиновничества было необычайно презрительное отношение не только к торгово-промышленным деятелям, в огромном большинстве недворянам и часто недавним выходцам из крепостного крестьянства, но и к самой промышленности и торговле.
Иногда это прикрывалось своеобразными экономическими теориями, вроде того, что Россия, мол, страна исключительно земледельческая и в промышленности не нуждается, либо политическими, — что Петр Великий, начав создавать в Росии промышленность, свел страну с ее исконного пути и от этого пошли все несчастья. Как бы то ни было, это по меньшей мере пренебрежительное отношение существовало и, нужно сказать, довольно болезненно переживалось в Москве, в особенности в тех наиболее культурных промышленных кругах, которые имели общение с Западом и знали, какую роль в современном государстве играют вопросы народного хозяйства и что делается для поднятия и развития производительных сил страны.
Конечно, и промышленная среда платила тем же:
в купеческой Москве того времени не было пиэтета к разорившемуся и «ни на что не пригодному» дворянству. П. П. Рябушинский, сказавший в своей речи на коноваловском юбилее столетия фабрики в 1912 году, что купцам «не нужно гоняться за званием выродившегося русского дворянина», отразил, в некотором смысле, общее настроение.
Рябушинского за его речь осуждали, находили ее бестактной, но по существу многие думали, как и он. Над теми, кто добивался стать «штатским генералом», т. е. получить чин действительного статского советника, что автоматически возводило в дворянство, — обычно подсмеивались, в особенности, если это касалось дел благотворительности, т. е. производства по ведомству учреждений Императрицы Марии.
