История сыска в России, кн.1 - Кошель Пётр Агеевич (книга жизни txt) 📗
Тайная канцелярия решила их пытать. Вздёрнули на дыбе Акимову:
– Не притворяешься ли? Кто научил тебя кричать?
– Ах, батюшка, кричала я лягушкою и лаяла собакою без притвору в болезни своей, а та болезнь у меня сорок лет, и как схватит – тогда ничего не помню… а кликать меня не научали-Дали семь ударов кнутом.
Подняли на дыбу Авдотью Яковлеву:
– Говори без утайки, по чьему наущению и с чего кликала?
– В беспамятстве кричала, болезнь у меня такая… ничего не помню…
Дали ей 11 ударов кнутом, Ивановой – 5. Полежали кликуши пять дней в застенке, и опять их на пытку.
Авдотья Яковлева, плача, говорила:
– Вот и вчерашнего дня схватила меня скорбь та, кли-канье. При караульном солдате упала оземь в беспамятстве полном…
Позвали вчерашнего часового.
– Заподлинно правда. Молилась эта баба в караульне равелиновой да вдруг вскочила, после упала, затряслась, и стало её гнуть. Лежала замертво часа полтора – пришёл я в страх немалый.
Это свидетельство спасло Яковлеву от наказания. Её отпустили, а с супруга взяли расписку, что жёнка «во святых храмах кричать, кликать и смятения чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».
А двум другим кликушам пришлось стать прядильщицами.
Продолжительная борьба со Швецией сильно утомила народ и войска; все с нетерпением ждали мира, и от Петербурга до дальних стран сибирских все толковали, каждый по-своему, о тягостях войны, о времени заключения мира, об условиях, на которых он может быть заключён, и т. д. Нечего и говорить, что в подобных толках и пересудах, совершенно, впрочем, невинных, отпечатывались воззрения простодушных и суеверных простолюдинов, и они, проникая в Тайную канцелярию, вызывали аресты, допросы и штрафования говорунов: «Не толкуй, мол, не твоё дело, жди да молчи; что повелят, то и будет; не тебе рассуждать!»
Как ни велика была острастка, говоруны не унимались. Вот, например, два собеседника. О чём они толкуют с таким жаром? Подойдём да послушаем.
– Куда ж ты едешь? – спрашивает содержатель шинка Барышников, нагнав по дороге в Пошехонском уезде слугу офицера Ингерманландского полка – солдата Малышникова.
– Послал меня барин к поручику нашего же полка, к Кольчугину, в село Погорелое.
– Зачем?
– А вот еду к Кольчугину для того, что нам по указу велено идти в Ревель…
– Вот что! Стало быть, опять же война да отражение будет?
– Ничего не поделаешь, – отвечал денщик, – пришли к Кроншлоту цесарских и шведских девяносто кораблей и просят у Его Царского Величества бою. А буде бою не будет, так чтоб отдали великого князя. А буде его не отдадут, чтоб отдали изменников…
Между тем собеседники подъехали к селу Погорелому, далее ехать было не по дороге, и расстались. Барышников, жалея, что не успел расспросить, «каких изменников возжелал немецкий кесарь», двинулся дальше, в село Богоявленское, на реку Шекену, где имел свой откурной кабак
Два дня спустя Барышников отправился по делам и остановился перекусить в подмонастырской Германовой слободке.
В тамошнем кабаке встретил он крестьянина Дмитрия Салтанова. Салтанов был послан в уезд от берг-коллегии разыскать медную руду. Лицо, следовательно, в некотором роде административное. Барышников любезно предложил ему пива и, не утерпя, стал интересоваться событиями.
– Слышал ты, – говорил Барышников, – что цесарских сто кораблей пришли в Кроншлот и просят у Царского Величества великого князя, а потом и изменников? По этому самому, сказывают, и мир состоится?
– Слово и дело! – закричал в ответ Салтанов, и в качестве лица, доверенного у правительства, препроводил Барышникова в Пошехонь, где и просил воеводу взять его под караул и допросить о противных словах.
Доноситель заметил при этом, что он не имел с Барышниковым никакой ссоры и до настоящей беседы не был с ним знаком.
Воевода Д.А.Бестужев-Рюмин принял челобитье и поспешил снять допрос в присутствии нескольких чиновников. Болтун сознался во всём, сославшись на денщика, но отрёкся от слов: «По этому самому и мир состоится». Барышникову казалось, что его вина уменьшится, если он откажется от этих слов. С этой же целью он стоял на том, что вместо 100 цесарских кораблей им было сказано 90. Скинутый десяток не спас его от Тайной канцелярии: Барышникова заковали в ручные и ножные кандалы и как тяжкого преступника отправили в столицу с донесением воеводы на высочайшее имя. С арестантом был послан и доноситель.
Передопросив обоих, Тайная канцелярия не нашла нужным отыскивать денщика, первоначального передатчика новостей о цесарских кораблях, а положила"Крестьянину Ивану Барышникову за предерзостные, непристойные слова учинить жестокое наказание: вместо кнута бить плетью и освободить с проездным листом до Пошехони".
В этом эпизоде батоги заменили плетью. Наказание было строже только потому, что мужик дерзнул намекнуть о великом князе: вероятно, сыне злополучного царевича Алексея Петровича.
Любопытно, что Салтанов, столь бескорыстно донёсший на Барышникова, обуреваемый страстью к доносам, стал деятельно подвизаться на этом поприще, но при успехах неминуемо были и неудачи: в 1723 году за ложный извет он был сослан на каторгу и предоставлен в распоряжение адмиралтейского ведомства. Не унялся он и здесь, крикнул «Слово и дело» на одного матроса и, по изобличений в ложном, воровском извете, бит кнутом, потерял ноздри в клещах палача и сослан в Сибирь, в дальние места, навечно в государеву работу.
Смирный и скромного вида поп Козловского уезда Кочетовской слободы ездил в Москву по делам и пробыл там несколько недель.
Никогда не бывший в столичных городах и ничего, кроме своей слободы, не видевший, поп заставил свою попадью прождать его долее, чем следовало, увлёкшись представившемся ему, может быть, единственным случаем посмотреть на столичные диковинки.
Попадья так соскучилась по мужу, что успела уже попросить дьякона написать попу письмо и отослать его «с верною оказией».
Получив письмо, поп опомнился, ибо сообразил, что попадья его очень терпелива, и если она решилась даже письменно просить воротиться, значит очень уж соскучилась.
И вот поп, покончивший все дела и досыта насмотревшийся на Москву, собрался домой к своей осиротевшей пастве.
Помимо известия об удачном окончании дел, поп повёз домой целую кучу рассказов о Москве, её редкостях и диковинках. Недаром же он встревожил попадью своим долгим отсутствием – в это время любознательный поп значительно расширил свой кругозор новыми наблюдениями в сферах, ему прежде неизвестных Он видел много зданий, нескольких вельмож, о которых в его кочетковском захолустье ходили смутные и чудесные рассказы, он видел даже вблизи самого царя – Петра Алексеевича, чудо и загадку всея Руси!
То-то много будет рассказов, когда соберутся соседи вокруг стола, то-то будет расспросов, аханья, оханья и удивления!
С такими мыслями подъехал поп к своему дому и брякнул скобой у калитки. В доме поднялась суматоха; матушка-попадья вышла встретить его и после радостных лобызаний не преминула укорить попа за долгое отсутствие.
– Вот ты, мать, буесловишь, якобы я позадавнел на Москве, а я тебе скажу, что надо человека с умом, чтобы этакие дела оборудовать в столице, – начал поп своё повествование, сидя за наскоро собранной закуской.
– Столица-то, мать моя, не то, что наш деревенский угол, – в ней ходи да оглядывайся!..
Весть о приезде попа из Москвы разнеслась по слободе, и к вечеру все мало-мальски значительные кочетковские обитатели начали собираться к нему послушать рассказов о столице. Отдохнувший поп расхаживал из угла в угол, когда вошёл к нему отец-дьякон, а потом и дьячок с пономарём.
Вскоре изба попа наполнилась народом, вопросы сыпались со всех сторон.
– А царя, отец, видел на Москве? – возник наконец самый интересный вопрос.
– Сподобился, друже, сподобился. Видел единожды, и по грехам моим в великое сумнение пришёл, да надоумили добрые люди…
