Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика - Бескин Осип Мартынович (бесплатные книги полный формат TXT) 📗
Сергей Клычков — писатель, хорошо знающий деревню и не порывающий с ней связей. Несмотря на налет городской деклассированности, он органический коренной деревенский писатель. И отнюдь не случайно то, что в своих четырех больших книгах прозы— „Сахарный немец“, „Чертухинский балакирь“, „Князь мира“ (1928 г.) и „Последний Лель“ (1928 г.) — он никак, ни одним звуком не коснулся новой деревни. Ее совершенно нет в творчестве Сергея Клычкова. Только два объяснения этого обстоятельства могут иметь место: или для работы на современном материале у Клычкова такие выводы, такие слова, что не рискует их произносить в эпоху диктатуры пролетариата, или он, не желая пачкать себя прикосновением к „погани“, предпочитает углубляться в „голубо-зеленые омуты“. Таким „омутом“ для него является „истинно русский“ сказовый стиль, богатство наиболее мистических участков русского фольклора, духовный стих, прибаутки, легенда и т. п. По этой части Клычков великий мастер. Эта форма, этот материал, стиль этот в целом — консервативные по своему существу — вполне подходят для выражения клычковской реакционной философии. Здесь, как и всегда, форма неразрывно связана с содержанием, они находятся в диалектическом единстве.
При подходе к формальной стороне творчества С. Клычкова многие критики-марксисты утрачивают марксистский метод и склонны просто-напросто считать Клычкова великим мастером „русского стиля“, совершенно забывая социальную природу этого стиля. Как на пример такого непонимания классового единства формы и содержания, укажу на высказывания Г. Горбачева, В своей книге „Современная русская литература“ [4] он пишет: „Клычков оказался одним из лучших мастеров прозаического художественного слова. Мягкая лиричность „Сахарного немца“, трогающая и временно покоряющая даже людей, сознательно отвергающих идеологию и всю установку романа; чарующая и увлекающая причудливая фантастика „Чертухинского балакиря“; великолепный крестьянский сказ, сочный и ядреный деревенский язык, чрезвычайно тонкое использование богатств народной поэзии; блестящее владение сюжетом — все это свидетельствует о том, какой талантливый прозаик Клычков. Тем досаднее, что идеология обоих романов Клычкова — крайне реакционна“. Горбачеву невдомек, что уже в этом, столь чарующем его, стиле наличествует клычковское мракобесие. Ему представляется (таков контекст цитированной выдержки), что берется, мол, некая форма и в нее вливается содержание. Взаимообусловленность приемов, стиля, манеры — с одной стороны, и содержания, идеологии — с другой, его мало заботит.
Ведь не надо забывать того, что наше послеоктябрьское сегодня утвердилось не на голой земле, что „русский стиль“, „богатырский“ эпос, „чарующая и увлекательная фантастика“, „богатство народной поэзии“— это не просто „сокровищница“ народного духа; что к нам они просочились через российское самодержавие, что они были в свое время, так сказать, канонизированы на предмет поддержания триединой формулы— самодержавие, православие и народность.
Одними разговорами о мастерстве — как бы оно значительно ни было — здесь отделываться нельзя, „Русский стиль“ в своем стопроцентном применении — не только прием, но и лозунг, активное выражение соответствующего содержания. А Клычков в этом отношении действительно стопроцентен» и у тех, кто умеет разобраться и в социологии стиля, он вызовет не только восхищение, но и оскомину квасного патриотизма и национализма довоенного образца.
Прозаические произведения Клычкова — это развернутая в художественной форме доморощенная «натур-философия» кулачества, «россеянства». Клычкова надо отнести к писателям ярко мировоззренческим. Его произведения — бесценный вклад для исследования кулацких тенденций в литературе.
Архитектоника, композиция клычковской прозы безусловно заслуживают особого внимания. Они едины для всех его вещей. Так как ему необходимо преподнести читателю материал глубоко реакционный (как мы в этом убедимся из последующего) — он вынужден строить свои произведения по-особому.
Сок и явь, сказка и быль, реалистическое описание и фантастическая греза — все переплетается так, что отделить одно от другого стоит большого труда. Бред проникает в реальность, реальное становится бредом, а на стыке между реальностью и фантастикой Клычков обычно и преподносит свои политические сентенции. Ужом вьется общественное, классовое credo Клычкова меж роскошных зарослей его «ядреного языка». Скороговорка очень часто призвана затемнить слишком явственную суть дела. Клычков хитрит.
Такая двуплановость построения произведения, используемая писателем как прием для протаскивания реакционной идеологии, в основе своей обусловлена органическими психоидеологическими причинами. Такая раздвоенность свойственна творчеству представителей класса или классовой группы, утерявшей или теряющей свои экономические позиции, вытесняемой новым классом, новыми хозяйственными отношениями. Безысходность положения загоняет писателей этой классовой группы в прошлое, в фантастику, в бред. Это своеобразный способ оттолкнуться от ненавистной действительности. Раздвоенность сознания распространяется на весь мир. Теряются реальные представления. Все раскалывается надвое, уходит почва из-под ног, мир становится «шатким», и эта шаткость родит пессимизм (он очень свойственен Клычкову). Но класс, классовая группа не умирает без борьбы: это раздвоенное, двуплановое творчество насыщается злобой и неприятием настоящего.
Итак последуем за Клычковым в область «народного» духа, познакомимся с его персонажами, окунемся в «глубины» его философии.
Кажущаяся реальность персонажей Клычкова— одна видимость. Почти все они носят символический характер. Его любимые герои встречаются в нескольких книгах. Это некие обобщающие образы.
Земляную, черноземную силу призван олицетворять леший. Антютик (деревня, дух которой он представляет, попросту зовет его Анчутка). Это своеобразный российский Пан. Он радостный пособник всех «простых душой». Это он, превращаясь в лося, подставляет свою широкую спину немудрящему Чертухинскому балакирю, чтобы показать ему широкий мир (центр которого, по мнению Клычкова, все же всегда в селе Чертухине). Антютик— это та земляная сила, которая противостоит «железному бесу» (современность) и через которую мировая система превращается в ту патриархальную сказку, о которой постоянно и везде грезит С. Клычков.
Коренной «россейский» образ ямщика Петра Еремеевича— символ широкой, неизмеряемой «простым аршином» русской души (мы, мол, особые — безначальные и бескрайние). У него под вожжами традиционная «русская тройка». Надо заметить, что это не просто ямщик, а ямщик— владелец хорошей многолошадной конюшни. Очень характерно, что устами Петра Еремеевича автором преподносятся центральные «философские» места.
Галлерея «святых людей» и «убогих», по извечному на старой Руси убеждению призванных спасать мир, представлена старичком Михайлой Недотяпой («Князь мира»), старообрядцем Спиридоном («Чертухинский балакирь»), Зайчиком («Последний Лель», «Сахарный немец»).
В качестве характерного штриха небезынтересно будет отметить «имущественное положение» этих спасителей мира: у Петра Еремеевича, как уже указывалось выше, конюшня лошадей; старообрядец Спиридон (прямой собрат лешего Антютика, философ-пантеист, приверженный старой вере) — владелец мельницы; Зайчик— сын деревенского лавочника, да и сам Чертухинский балакирь за бесхитростную душу приобщается к сильным мира сего— становится зятем Спиридона. Святые из толстосумов — лишний мазок для идеологической доминанты творчества С. Клычкова.
Каковы же основы клычковской философии?
Как «исстари» повелось, он естественно видит в мире два начала — божеское и бесовское. Для такого прожженного мистического идеалиста, как Клычков, это обстоятельство настолько обыкновенно, что о нем не стоило бы и говорить. Однако об этом говорить приходится, так как углубление этого пункта раскроет мрачную клычковскую философию с соответствующими ей социальными выводами. Божеское начало по Клычкову более или менее монолитно, ибо многочисленное бесовское хозяйство (все имеет своего самостоятельного беса — есть бес соборный, бес скотский, блудный, железный и даже очажный маленький бесенок, по вине которого бабы ухватом опрокидывают горшки) на земле соподчинено было началу божескому. Бесы эти являлись, так сказать, изнанкой божеского (как известно из авторитетных источников, без черта и богу существовать незачем).