Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .TXT) 📗
Как путешествующий литератор Гарин аккуратно собирает местный фольклор. По мере проникновения в духовную сущность дальневосточной культуры в его сознании формируется новая временная категория, нашедшая отражение на страницах дневника. Условно ее можно назвать мифологическим временем. Оно так же неотделимо от локального хронотопа, как и время историческое. Категория мифологического времени – пространства, являющаяся элементом мировоззрения туземных народов, часто прилагается Гириным-повествователем к реальным, конкретным условиям и жизненным ситуациям. Границы переживаемого в данный момент состояния расширяются до необъятных размеров. Автор хочет дать читателю почувствовать перекличку веков и эпох.
Обычно подобные состояния переживаются рассказчиком и его спутниками в то время, когда местные жители рассказывают легенды, предания или мифы. А окружающая обстановка представляет фон, на котором разыгрываются вековечные сюжеты мифологических сказаний: «Мы присели на утесе и смотрели на панораму гор <…> Как будто уже был когда-то в этих горных теснинах, видел эту даль и краски ее и снова переживаешь прелесть былых ощущений <…> И кажется минутами наше пребывание здесь сном, очарованием, в котором мы все здесь перенеслись в неведомую глубь промчавшихся тысячелетий» (с. 136–137).
Порой представляется, что Гарин-писатель вносит элемент художественного вымысла в такие эпизоды. Но общая картина нарисована настолько достоверно, что не возникает сомнений насчет реальности временных перемещений. Именно в такие моменты вступают в силу законы мифологического хронотопа.
Масштабность пространственно-временного мышления Гарина-Михайловского сочетается с необыкновенно плодотворным проживанием каждого момента, короткого отрезка. Гарин стремится не упустить ни малейшей малости быстро текущей жизни. Историческая перспектива, рисующаяся его воображению, часто сочетается с такой хронотопической локализацией, в которой поражают топографическая предметность и временная определенность: «Шесть часов утра. День просыпается лениво <…> Мы собираемся, складываются палатки, затюковываются вещи» (с. 120); «Три часа утра. Ночь звездная, ясная морозная. В последней четверти месяц забрался на небо далеко-далеко и маленький, печальный светится оттуда <…> На этот раз петухов разбудили мы <…> Костер наш тускло горит <…>» (с. 198).
Результатом взаимопроникновения различных пространственно-временных планов становится особое мироощущение автора, в котором рационально-философское осмысление событий сочетается с эмоционально-чувственным их проживанием. Временность и бесконечность, миф и реальность представляются полюсами единого диалектического движения Вселенной и человеческой жизни: «Как быстро, кажется теперь, пронеслось время, что мы провели вместе: пронеслось, как все проносится, как пронесется и сама жизнь, оставив след не более вечный, как тот, который бурлит теперь за нашим пароходиком» (с. 349).
Богата и своеобразна образная система дневника. Она строится на диалектике единичного, особенного и общего. Из встреч с людьми Гарин делает широкие обобщения. Каждый человек в его изображении предстает не только индивидуальностью с множеством присущих лишь ему свойств, но и соотносится с племенем, народностью, расой. Казаки, корейцы, маньчжуры и китайцы, хунхуза и крестьяне – все они в совокупности своих национальных и этнических особенностей составляют многоликий и в чем-то единый мир Дальнего Востока.
Как первопроходец и исследователь Гарин заносит на страницы путевого журнала групповые образы, в которых сочетаются профессиональные и национальные черты. Обычно групповой образ слагается из двух основных элементов – внешних характеристических свойств и трудовых навыков. Оба признака являются наследственными у этой группы, и поэтому данный тип нельзя смешать ни с одним другим: «Киргизы большие мастера по части насечки и серебра <…> Киргиз высок, строен, добродушен и красив. Темное лицо и жгучие глаза производят сначала обманчивое впечатление людей, легко воспламеняющихся» (с. 16); «Часть этой полосы занимают буряты <…> Трудолюбивый, воздержанный народ, очень честный <…> Их одежда, их косы, темные лица делают их похожими на китайцев» (с. 31); «Местное население – казаки. Это крупный в большинстве народ, причем помесь бурятской и других кровей ощутительна; женщины некрасивы. Казаки зажиточны; имеют множество немереной земли, на которой и пасутся их табуны лошадей и скота» (с. 37).
Часто типическое в человеке выделяется посредством сопоставления с историческим и художественным образами. При этом главным качеством обыкновенно становится не внешнее сходство, а функциональное, способ действий, жизненные принципы или признак эпохи. Сравнение может быть не прямым, а косвенным, и от этого оно выглядит убедительнее исторически и эстетически: «Владелец – экономный, расчетливый человек. Он напоминает тип героя из «Паяцев» Леонковалло в первом действии, когда торжествующий хозяин выезжает на сцену <…>» (с. 42); «Тут же и толпа китайцев в круглых шапочках с крылышками, как изображают Меркурия, с бритыми лицами, очень часто с типичными римскими лицами» (с. 272); «По обеим сторонам тянутся ряды деревянных клеток <…> В этих клетках <…> сидят безмолвными неподвижными рядами набеленные японки <…> Для кого же выставлены все эти тела в этих нероновских клетках?» (с. 387).
В образном мире гаринского дневника типами являются не только отдельные представители народности, сословия или этнической группы. Как художник Гарин в каждой индивидуальности старается найти следы типического. И краткие, и масштабные характеристики человека всегда строятся у него на сочетании индивидуального, особенного и общего. Это относится и к тем людям, с которыми ему довелось плечом к плечу пройти сотни километров. Подобные характеристики всегда динамичны и отличаются историческим подходом. Схватывая суть данного типа, писатель стремится представить его во временном измерении: «Доктор лежит и философствует. Я смотрю на него и думаю: тип ли это девятидесятых годов если не в качественном, то в количественном отношении. Он кончил в прошлом году. Практичен и реален. Ни одной копейки не истратит даром <…> Решителен в действиях и суждениях. Знаком с теорией, симпатии его на стороне социал-демократов, но сам мало думает о чем бы то ни было. Вообще все это мало его трогает. То, что называется квиетист» (с. 73).
Образ автора так же оригинален, как и другие образы дневника. Главное впечатление, которое складывается при чтении, – художественность его построения. Это – тип объективированного повествователя из литературы XIX в. Так и кажется, что за ним скрывается подлинный автор, который ничем не выдает себя, кроме способа группировки материала и общего плана повествования.
Ложность создавшегося представления становится очевидной в том случае, если образ автора сопоставить с другими структурными элементами дневника, например временем и пространством. Образ автора предстанет таким же многоликим, как и формы хронотопа. Но в разных модальностях он, как и время, сохраняет единство.
Гарин – путешественник и повествователь выступает в дневнике в трех ликах. Самой распространенной формой выражения авторского «я» является образ участника событий, исследователя и созидателя. Он следует по тем местам, которые уже пробуждены к активной жизни его волей и практической деятельностью. И новые, еще не освоенные земли он уже видит в своем воображении преображенными его творческими планами и энергией: «Река Обь, село Кривощеково, у которого железнодорожный путь пересекает реку <…> Изменение первоначального проекта – моя заслуга, и я с удовольствием теперь смотрю, что в постройке намеченная линия не изменена» (с. 20); «Измучен, устал, столько впереди еще… И ни заслуг, ни славы… Нет, что-то есть… есть… есть… что же? А, Сунгари и выясненный вопрос истоков… По новой дороге пойдет, где не была еще нога европейца <…>» (с. 221).
