Потомок Микеланджело - Левандовский Анатолий Петрович (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
Но Буонарроти прекрасно понимал, что наступило время, которого он ждал годы, — поднялся весь народ, что сейчас, на гребне всей этой либерализации, волей-неволей открываются шлюзы, закрыть которые потом Наполеону будет трудно, что при хорошей организации и дружных действиях именно с е й ч а с можно добиться многого. Упустив этот момент, потом себе не простишь.
И подобно тому как совсем недавно он сделал все, чтобы покинуть Францию, так и теперь он был готов сделать еще больше, чтобы туда вернуться.
Он написал прошение французским властям, написал еще раз.
26 мая, горя нетерпением, он отправил третье, весьма обстоятельное послание французскому министру полиции господину герцогу Отрантскому.
«…Властный голос Родины, когда она бросила призыв ко всем своим преданным сыновьям, глубоко проник в мое сердце, — писал он. — По возвращении Бурбонов я с отчаянием в душе бежал из Гренобля и не без печали нашел убежище за рубежом. Но я не могу оставаться в этом городе с тех пор, как пришел Наполеон, чтобы дать Франции независимость и свободу. Я горю желанием соединить свои силы с усилиями добрых граждан, всех благородных душ и здравых умов, которые не побоялись пожертвовать собой ради спасения общего дела…»
Он спешил заранее успокоить министра, уверив его в своей полной лояльности:
«…Я обещаю, Ваше сиятельство, что буду строго подчиняться конституции, санкционированной нацией, и вождю, которого она столь энергично провозглашает. И как может быть иначе? Разве есть что-либо более величественное и более национальное, чем надежды, которые подает нам возвращение Наполеона?..»
Поистине шедевр «макиавеллизма правого дела»…
Но при этом хочется спросить: только ли макиавеллизм? Не шевельнулись ли в душе Буонарроти, при всем его скептическом отношении к Наполеону, какие-то иные чувства, общие в эти дни с чувствами миллионов французов?..
Он написал и еще одно письмо.
Но ответа так и не дождался.
16
Вызывает удивление: почему он адресовал свои страстные послания не Наполеону непосредственно, а его министру полиции?
Тут была своя причина: говорила гордость.
Когда-то, в бытность Филиппа на острове Олерон, Первый Консул обратился к нему с предложением о сотрудничестве.
Буонарроти не удостоил письмо ответом.
Теперь в роли просителя выступал он сам. И ему, помня о том, прежнем послании, не хотелось просить лично Наполеона, боясь, как бы это не унизило его, Буонарроти. Он не нашел слов, которые мог бы сказать многолетнему врагу.
Он предпочел обратиться с просьбой именно к герцогу Отрантскому, зная о его добром отношении и будучи уверен, что тот покажет письмо Наполеону.
И вот здесь-то он просчитался.
Нет сомнений: напиши он Наполеону лично, и въездная виза была бы дана немедленно. Император нуждался в способных людях, а в даровитости и организаторских способностях своего корсиканского товарища по совместной борьбе он был уверен.
С Фуше все обстояло иначе.
Не сомневаясь, что новые начинания Наполеона окончатся полным крахом, он уже втайне готовил очередной заговор. Завидуя лаврам Талейрана, он стремился перед вторым отречением Хозяина сыграть ту же роль, которую князь Беневентский сыграл перед первым.
И как раз потому, что он хорошо относился к Буонарроти (насколько он вообще мог хорошо относиться), он не дал его письмам хода, не желая втравливать изгнанника в гиблую историю. Пусть уж лучше спокойно сидит в своей Женеве, чем рисковать жизнью без всякого смысла в Париже!
Даже растленным душам свойственны иной раз благородные порывы…
Впрочем, не исключено и другое.
Зная о талантливости Буонарроти, Фуше, быть может, просто не хотел увеличивать шансов Хозяина…
17
Период, названный историками «ста днями», который ознаменовался взаимными восторгами императора и подданных, оканчивался.
Как и следовало ожидать, любовь Наполеона к демократии оказалась недолгой.
Конституция, созданная Бенжаменом Констаном и презрительно окрещенная народом «бенжаменкой», мало чем отличалась от «октроированной» хартии Людовика XVIII.
Но и это показалось Наполеону слишком накладным.
— Меня хотят связать по рукам и ногам, — жаловался он. — Мне не дают свободы действий… Но я не потерплю этого!..
«Или Цезарь, или ничто»… Какая уж там конституция! «Демократия» в представлении императора сводилась к тому, что нация должна была восхищаться его деяниями и аплодировать его подвигам.
Но это оказалось абсолютно невозможным.
Крупная буржуазия с самого начала отнеслась к возвращению «тирана» без всякого энтузиазма. Она утомилась от войн и хотела гарантированных прибылей; прибылями же и не пахло, а жестокая война была на носу.
Едва утвердившись, Наполеон провозгласил мир без территориальных аннексий. Он заявил, что Франция не желает ни пяди чужой земли, но не отдаст и своей, равно как не потерпит нарушения своего суверенитета.
Для побежденного это были прекрасные пожелания, но у победителей они не могли вызвать ничего, кроме ярости и насмешек.
При первом известии о мартовских событиях монархи и политические деятели, заседавшие в Вене, прекратили споры по частным вопросам, направив все внимание на общего противника. Уже 13 марта они приняли декларацию, объявившую Наполеона «врагом человечества». Французы, назначенные новым правительством на официальные посты, были немедленно арестованы, корабли гражданского флота — интернированы.
Начала формироваться очередная коалиция.
Это заставило Наполеона принять ответные меры.
Ускоренные призывы, новая рекрутчина, чрезвычайные налоги и поборы оттолкнули от правительства средние слои, уже разочарованные «бенжаменкой» и авторитарными замашками «демократического» императора.
Законодательный корпус, собравшийся в начале июня, сразу же проявил неприязненное отношение к Наполеону: кандидатура Люсьена Бонапарта на должность председателя была отвергнута.
Однако прежде чем все эти внутренние противоречия достигли апогея, император покинул Париж и направился в Бельгию, рассчитывая встретить противника на подступах к Франции.
Судьба империи должна была решиться на поле боя.
18
18 июня 1815 года произошла битва при Ватерлоо, закончившаяся поражением и разгромом армии Наполеона.
Вот уже более полутораста лет историки разных стран и направлений спорят о корнях этой катастрофы. Написаны тысячи книг и статей, в которых выясняются общие и частные причины, одобряются или осуждаются действия сторон, выносятся приговоры.
Одни восхваляют стратегический гений Блюхера и Велингтона — главных полководцев союзных армий.
Другие порицают Наполеона за его вялость, неосмотрительность, отсутствие обычной собранности, зоркости.
Третьи сваливают вину на маршалов и генералов французской армии.
Четвертые во всем обвиняют погоду.
Несомненно, каждая из этих причин имела место.
Правда, ни Блюхер, ни Велингтон не были выдающимися полководцами, но упорство и твердость, проявленные ими, сыграли немалую роль.
Наполеон на самом деле был необычно вялым — его уже начинала подтачивать болезнь, которой шесть лет спустя было суждено свести его в могилу.
Маршалы и генералы и впрямь оказались небезупречны: Ней не сумел развить начальных успехов, а Груши не подоспел в нужный момент с подкреплением.
Непрерывный дождь, ливший как из ведра весь предшествующий день, и правда размыл дороги, что затруднило действия артиллерии и конницы.
И все же главное было не в этом.
Наполеон всегда учил и сам следовал этому твердо установленному правилу: для обеспечения победы в любых условиях необходим значительный численный перевес над противником. А при Ватерлоо император обладал войском чуть большим полутораста тысяч человек, в то время как у противников было около миллиона.
