Ренессанс. У истоков современности - Гринблатт Стивен (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
Заведовали скрипториями монастырские библиотекари, которых и предстояло обольщать Поджо и другим охотникам за манускриптами. Это были очень важные персоны, привыкшие к особому вниманию. Они обеспечивали писцов всеми необходимыми материалами и принадлежностями: чернилами, перьями и перочинными ножами, достоинства или дефекты которых копиист быстро прочувствует на себе после нескольких часов труда. Библиотекарь мог по своему желанию превратить жизнь переписчика в сплошной ад или, напротив, облегчить ее, предоставив ему добротные инструменты. В число письменных принадлежностей входили также линейки, шила (прокалывать крошечные дырки для разметки ровных строк), заостренные металлические ручки для прочерчивания линий, рамки, державшие книги, гири, фиксировавшие страницы. Для работы с манускриптами, требовавшими иллюстрирования, полагались и другие специальные инструменты и материалы.
Большинство книг в Древнем мире имели форму свитков, наподобие свитков Торы, которыми евреи пользуются на службах и сегодня. В IV веке христиане почти полностью перешли на другой формат – кодекс, породивший и знакомый нам внешний вид современных изданий. Кодекс обладал несомненным преимуществом: читателю стало намного легче в нем ориентироваться, текст можно было делить на страницы, индексировать, а страницы – пронумеровать, перелистывать и быстро находить нужное место. До появления компьютера с его молниеносными поисковыми способностями у кодекса не было конкурента по простоте и гибкости чтения. Но сейчас мы опять начали «скроллировать» тексты (прокручивать в окне компьютера).
Поскольку папируса в наличии уже не имелось, а бумага появилась только в XIV веке, то в продолжение тысячи лет главным писчим материалом служили шкуры животных – коров, овец, коз и иногда оленей. Поверхности кож нужно было обрабатывать, и, соответственно, монастырским библиотекарям потребовался еще один материал – пемза: для очистки кож от остатков волос и шерсти, ликвидации неровностей и дефектов. Писец, которому доставался пергамент плохого качества, оказывался в трудном положении. На полях сохранившихся монастырских манускриптов иногда можно обнаружить письменные свидетельства горести переписчика: «Пергамент щетинистый…»19. «Чернила жидкие, пергамент плохой, текст тяжелый…». «Слава Богу, скоро стемнеет». «Да позволено будет копиисту завершить свой труд», – утомившийся монах написал под начертаниями своего имени, даты и места нахождения. «Наконец-то я все написал, – пометил другой труженик пера. – Ради Бога, дайте мне попить»20.
Наилучший пергамент, о котором мечтал каждый писец, делался из телячьей кожи и назывался веллум или велень. А самым лучшим считался утробный велень, выработанный из кожи новорожденного или недоношенного теленка. Эта ослепительно белая, гладкая и долговечная кожа всегда резервировалась для изготовления наиболее ценных книг, украшенных изумительными, тончайшей работы миниатюрами и инкрустированных драгоценными камнями. В библиотеках мира все еще хранится некоторое количество этих шедевров, созданных писцами, жившими семьсот или восемьсот лет назад и потратившими несчетные часы на их сотворение.
Хорошие писцы освобождались в определенные промежутки времени от коллективной молитвы для того, чтобы максимально использовать дневной свет в скриптории. Им нельзя было работать по ночам – из-за вполне оправданных опасений пожара: пользоваться свечами категорически запрещалось. Но в отведенное время – около шести часов в день – они должны были сидеть за столами и прилежно писать. Возможно, по крайней мере в некоторых обителях, монахи понимали то, что копировали. В посвящении одной из таких мастерских говорилось: «Снизойди, о Господи, и поспособствуй Твоим слугам в этой комнате, чтобы то, что они пишут здесь, было доступно их разумению и могло быть осуществлено в их трудах»21. Тем не менее проявление реального интереса к содержанию книги (позитивного либо негативного) исключалось. Поскольку копирование манускрипта было одним из методов принудительного или добровольного смирения, то писцы чаще всего испытывали чувство отвращения или апатии, но никак не вдохновение. Ни о какой любознательности не могло быть и речи.
Самолюбивому и жаждущему знаний Поджо было чуждо книжное рабство писцов, лишавших себя эмоций и интеллектуальных интересов ради подавления духа. Но он понимал: от их послушания во многом зависел и успех его миссии – найдет ли он относительно достоверные свидетельства далекого прошлого. Поджо знал и то, что заинтересованному читателю свойственно вносить смысловые исправления, дабы улучшить текст. Однако такие поправки за столетия могли привести к серьезным искажениям. Для него, конечно, было предпочтительнее, чтобы монастырские писцы копировали тексты в точности такими, какими они их видели, даже если им встречались и бессмыслицы.
При копировании страница манускрипта закрывалась листом с вырезом для того, чтобы монах мог видеть одну строку. Монахам строго-настрого запрещалось вносить какие-либо изменения, даже если они находили явные ошибки. Они могли исправлять лишь собственные оплошности, тщательно выскребая лезвием чернила и заполняя нанесенную рану смесью молока, сыра и извести, напоминавшей современную «замазку», которой пользуются сегодня редакторы и корректоры. Нельзя было, как это мы делаем сейчас, сминать и выбрасывать испорченную страницу. Хотя овечьих и козлиных кож имелось предостаточно, процесс выработки пергамента был трудоемкий и дорогостоящий. Пергамент хорошего качества ценился высоко, и никто не осмелился бы выкинуть его на помойку. Отчасти и по этой причине в монастырях сохранялись древние манускрипты.
Конечно же, аббаты и монастырские библиотекари все-таки интересовались языческими текстами, нанесенными на листы. Они надеялись почерпнуть в классической литературе что-то полезное, не опасаясь заразиться чуждыми идеями, подобно тому, как древние иудеи с позволения Господа переняли наследие египтян. Но со временем – когда возобладала христианская литература – делать это стало затруднительно. Все меньше и меньше монахов могли позволить себе оглядываться на прошлое. В период между VI веком и серединой VIII столетия греческая и латинская классика вообще не копировалась. Критика языческих идей уступила место их полному забвению. Об античных поэмах, философских трактатах и политических речах, когда-то казавшихся и опасными и соблазнительными, не только не говорили, но и не вспоминали. Надолго оборвалась связующая нить познания между настоящим и прошлым.
Только необычайная долговечность пергамента помогла выжить идеям древности, хотя гуманисты отлично знали, что и самый прочный материал не гарантировал их полную сохранность. Монахи, используя ножи, щетки, песчаник, зачастую тщательно вымарывали древние сочинения22 – Вергилия, Овидия, Цицерона, Сенеки, Лукреция – и вписывали вместо них тексты, копировать которые приказывали патроны. Занятие утомительное, а для писца, знавшего произведение, которое уничтожалось, и мучительное.
Если чернила оригинала оказывались достаточно стойкими, то под новыми текстами можно было различить то, что было написано прежде. Таким образом уникальная копия трактата Цицерона «О государстве», выполненная в IV веке, была обнаружена под копией размышлений святого Августина о псалмах, датированной VII веком. Единственная уцелевшая копия произведения Сенеки о дружбе была расшифрована под текстом Ветхого Завета, вписанного в конце VI столетия. Благодаря этим слоеным манускриптам, получившим название «палимпсестов» – от греческого понятия «соскабливать», до нас дошли несколько величайших произведений древности, которые иначе были бы утрачены навсегда. Естественно, средневековому монаху не позволялось читать между строк.
Монастырская братия жила по строгим правилам. Но в скрипториях действовали и свои правила. В них допускались только лишь писцы. Соблюдалась абсолютная тишина. Писцам не разрешалось копировать книги по своему выбору. Им запрещалось и нарушать тишину вопросами к библиотекарю или к соседу. Для этих целей был разработан язык жестов. Если писцу требовался Псалтырь, то он подавал знак, изображающий книгу – протягивал руки, словно перелистывая страницы, и прикладывал их затем к голове, воспроизводя очертания короны, символизировавшей псалмы царя Давида. Если ему была нужна языческая книга, то он, изобразив общий книжный знак, начинал чесаться за ухом, подобно собаке, которую замучили блохи. Если он хотел получить для консультации языческую книгу, считавшуюся церковью особенно тлетворной и опасной, то засовывал в рот два пальца, словно собираясь блевать.
