История западной философии - Рассел Бертран Артур Уильям (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
В четвёртой Эннеаде, где речь идёт о Душе, один раздел (седьмой трактат) посвящён обсуждению вопроса о бессмертии.
Тело, будучи сложным, не является бессмертным; и тогда, если оно есть часть нас самих, мы не полностью бессмертны. Но каково отношение Души к телу? Аристотель (который не упомянут явно) говорил, что Душа — форма тела, но Плотин отвергает этот взгляд на том основании, что интеллектуальный акт был бы невозможен, если Душа была какой-либо формой тела. Стоики думают, что Душа материальна, но единство Души доказывает, что это невозможно. Более того, поскольку материя пассивна, она не могла создать себя сама; материя не могла бы существовать, если бы Душа не создала её, и если бы Душа не существовала, материя исчезла бы в одно мгновение. Душа не материальна и не форма материального тела, но Сущность, а Сущность вечна. Этот взгляд выражен неявно в платоновских аргументах, что Душа бессмертна, поскольку идеи вечны; только у Плотина он становиться до конца явным.
Как же Душа входит в тело из отчуждённости интеллектуального мира? Ответ таков: через внутреннее влечение. Но внутреннее влечение, хотя временами низкое, может быть сравнительно благородным. В лучшем случае Душа «чувствует потребность в сложном порядке, образец которого она видела в принципе интеллектуальности (нус)». То есть, иначе говоря, Душа созерцает внутреннее царство сущности и жаждет создать нечто сколь возможно более похожее на это царство, что может быть видно вовне, а не внутри, подобно (как мы могли бы сказать) композитору, который сначала творит свою музыку в воображении, а затем хочет услышать её в исполнении оркестра.
Но это желание Души творить имеет несчастные последствия. До тех пор пока Душа живёт в чистом мире Сущности, она не отделена от других душ, живущих в том же мире; но как только она соединяется с телом, ей приходится управлять тем, что ниже её, и из-за этого она отделяется от других душ, имеющих другие тела. За исключением редких людей в редкие моменты, Душа остаётся прикованной к телу. «Тело затемняет истину, но Там [225] всё выглядит ясно и раздельно» (IV, 9, 5).
Этой доктрине, подобно доктрине Платона, с трудом приходится избегать того взгляда, что сотворение было ошибкой. Душа на своей высшей ступени удовлетворена миром сущности, нус. Если бы она всегда находилась на этой ступени, она не стала бы творить, а только созерцала бы. По-видимому, акт творения должен быть оправдан на том основании, что сотворённый мир в общих чертах лучший из всех, какие логически возможны; но это копия вечного мира, и как таковая она обладает красотой, возможной для копии. Наиболее определённое утверждение имеется в трактате о гностиках (II, 9, 8):
«Спрашивать, почему Душа создала Космос, значит спрашивать, почему существует Душа и почему Творец творит. Вопрос включает также начало в вечном и далее представляет творение как акт изменчивого Бытия, которое из одного превращается в другое.
Те, кто думает так, должны быть научены (если они захотят согласиться с такой поправкой) в том, что касается природы божественного, и вынуждены прекратить подобное богохульство в отношении величественных сил, которое так легко приходит к ним там, где всё должно быть почтительным сомнением.
Даже в управлении Вселенной нет основания для подобных нападок, ибо оно даёт ясные доказательства величия Интеллектуального Рода.
Это „Всё“, которое пришло в жизнь, — не аморфная структура, как те низшие формы внутри неё, которые рождаются ночью и днём из обилия её жизненности. Вселенная — это жизнь организованная, эффективная, сложная, всеобъемлющая, показывающая непостижимую мудрость. Как же тогда может кто-либо отрицать, что она — это чистый, чудесно сформированный образ Интеллектуального Божества? Без сомнения, это копия, а не оригинал, но это его подлинная природа; она не может быть одновременно символом и реальностью. Но сказать, что это — неадекватная копия, неверно, ничто не опускается из того, что должно включать прекрасное воспроизведение физического порядка.
Подобное воспроизведение по необходимости должно здесь быть, хотя не путём умышленных ухищрений, ибо Интеллектуальное не может быть последним из вещей, но должно совершать двойной акт: один — в себе самом, и другой — вовне; там должно быть тогда нечто более позднее, чем Божественное, ибо только вещь, в которой кончается вся сила, не может опуститься ниже чего-то [в] самой себе».
Это, вероятно, самый лучший ответ гностикам — ответ, который делает возможным принципы Плотина. Эта проблема, в слегка изменённой формулировке, была унаследована христианскими теологами; они также считали, что затруднительно объяснить творение без богохульных выводов, согласно которым до творения создателю чего-то не хватало. В самом деле, им было труднее, чем Плотину, так как он мог сказать, что природа Ума сделала творение неизбежным, в то время как у христиан мир произошёл из несдерживаемого проявления свободной воли Бога.
У Плотина было живое чувство некоторого рода абстрактной красоты. Описывая положение интеллекта как посредника между Первоединым и Душой, он внезапно разражается словами, которые являются образцом редкого красноречия:
«Высшее в своём развитии никогда бы не могло родиться ни в бездушном сосуде, ни даже прямо в виде Души; оно возвестит о себе непреходящей красотой: перед Великим Царём предстают сперва в череде существ наинизшие, а затем всё более высшие, всё более близкие Царю и царственные; затем следует его собственная свита и, наконец, появляется сам Высочайший Монарх, и тогда все простираются ниц и славят его, за исключением тех, кто довольствовался видением до его прихода и ушёл не дождавшись» (V, 5, 3).
Имеется трактат об Интеллектуальной Красоте, который выражает такие же чувства (V, 8):
«Все боги блаженны и прекрасны красотой, не выразимой нашими словами. Что делает их таковыми? Разум, и особенно Разум, проявляющийся у них (божественное солнце и звёзды) для видимого…
Жизнь прекрасна Там; и этим божественным существам истина есть и мать, и кормилица, питание и существование, и видят они всё не как процесс, а как подлинное бытие, и видят себя во всём; потому что всё прозрачно, нет темноты и нет противоречия; каждое существо ясно для другого, в глубину и ширину: свет проходит сквозь свет. И каждое из них содержит внутри себя всё, и в то же время видит всё в каждом другом, так что повсюду есть всё, и всё есть все и каждое всё, бесконечная череда возвышенного. Каждое из них велико, и малое велико; солнце Там объемлет все звёзды, и каждая звезда, в свою очередь, объемлет звёзды и солнце. И хотя некоторые формы бытия доминируют в каждом существе, все они отражаются друг в друге».
Кроме несовершенства, неизбежно характеризующего мир, поскольку он (лишь) копия, для Плотина, как и для христиан, имеется более позитивное зло как результат греха. Грех — это последствие свободы воли, которой Плотин придерживается в противовес детерминистам и, в частности, астрологам. Он не решается отрицать полностью ценность астрологии, но пытается поставить границы для неё, так, чтобы оставшуюся сферу приложения астрологии совместить со свободной волей. То же самое он делает по отношению к магии; мудрец, говорит он, свободен от власти мага. Порфирий рассказывает, что один философ-соперник пытался околдовать Плотина, но что благодаря святости и мудрости последнего колдовство обратилось против самого соперника. Порфирий, как все последователи Плотина, гораздо более суеверен, чем он сам. Суеверия в Плотине так мало, как только было возможно в ту эпоху.
Постараемся же теперь суммировать достоинства и недостатки учения Плотина, в основном воспринятого христианской теологией в той мере, в какой она оставалась систематической и интеллектуальной.
Прежде всего и главным образом рассмотрим конструкцию того, что, как Плотин верил, является безопасным убежищем для идеалов и надежд, кроме того, ту конструкцию, которая охватывает и моральное и интеллектуальное усилия. В III веке и в те века, которые следовали за нашествием варваров, Западная цивилизация стояла на грани окончательной гибели. К счастью, в то время как теология была почти единственной сохранившейся областью умственной деятельности, система, принятая тогда, не была полностью суеверна, а сохраняла, хотя временами и глубоко скрытые, доктрины, воплощающие многое и из достижений греческой мысли и многое из моральной набожности, общей стоикам и платоникам. Это сделало возможным возникновение схоластической философии, а позже, с наступлением эпохи Возрождения, усилило влияние Платона в эту эпоху, а тем самым и других древних философов.
