История культуры древней Греции и Рима - Куманецкий Казимеж (книги полностью бесплатно txt) 📗
ИСТОРИОГРАФИЯ
Писать историю с независимых, объективных позиций стало уже при первых римских императорах делом весьма небезопасным. Пример историка Кремуция Корда, который за восхваление последних защитников республики — Брута и Кассия заплатил вынужденным самоубийством и сочинение которого было при Тиберии публично сожжено, подействовал устрашающе. Дабы избежать репрессий, следовало или писать историю в официозном духе, прославляя династию Юлиев-Клавдиев, как это делал Веллей Патеркул, или же, уклонившись от рассказа о современных автору событиях, обратиться мыслью ко временам как можно более отдаленным — так поступил, в частности. Квинт Курций Руф, трудясь над книгой «О деяниях Александра Великого». Можно было, наконец, заняться собиранием занимательных исторических анекдотов — по этому пути пошел Валерий Максим, написавший «Девять книг достопамятных деяний и изречений».
Только когда эпоха «дурных цезарей» миновала, после убийства Домициана, стряхнул с себя вынужденное молчание самый выдающийся из историков того времени Публий Корнелий Тацит. Не принадлежа к сенаторской знати по рождению, он явился, однако, выразителем ее оппозиционных настроений, ее пессимизма. Республика невосстановима, установление принципата было исторически неизбежным, но императорская власть и свобода граждан, принцепс и сенат оказались при династии Юлиев-Клавдиев трагически несовместимы, и эту трагедию общества, в котором он вырос, Тацит и изображает в своих книгах — «Истории» и «Анналах». Пользуясь свободой, обретенной, как ему кажется, после падения жестокого тирана Домициана, историк хочет описать в назидание и предостережение потомкам недавнее бесславное прошлое, его позор и преступления. Вместе с тем он прославляет тех немногих отважных и достойных граждан, особенно из рядов сенатской оппозиции, кто решился в мрачную эпоху Тиберия, Калигулы или Нерона бросить вызов деспотизму, произволу и всеобщей деморализации.
Пессимизм Тацита в отношении современного ему общества виден и в том, как он описывает порядки и нравы других народов. В своем географическом и этнографическом очерке «Германия» он не раз с похвалой отзывается о природной чистоте человеческих отношений у германцев, о первобытной суровости их обычаев, создавая некий идеализированный контробраз изнеженного, распущенного, вырождающегося и порабощенного дурными правителями римского общества. Горизонт Тацита как историка Рима ограничен рамками императорского двора, сената, верхушки армии — о жизни низших слоев населения столицы, о положении в провинциях мы из его сочинений узнаем очень мало. Но литературный талант историка, его глубокий и тонкий психологизм, умение передать потаенные и противоречивые душевные движения исторических персонажей, искусная драматизация событий, меткость суждений делают Тацита едва ли не лучшим из римских историков. Портреты императоров, придворных льстецов, интриганов, оппозиционеров написаны с такой необыкновенной силой выразительности, что даже в Новое время историки не всегда были способны освободиться от тяготеющей над их сознанием власти образов, созданных Тацитом.
Куда более скромное место в римской историографии конца I — начала II в. н. э. занимает творчество Гая Светония Транквилла, секретаря Адриана. Имея доступ к императорским архивам, он составил жизнеописания первых 12 императоров, сосредоточив внимание прежде всего на скандальной хронике их правления. Светоний собрал и расположил в соответствии С избранной им стройной риторической схемой множество анекдотических рассказов об общественной и частной жизни принцепсов, об их характере и увлечениях, о достоинствах и — еще чаще — пороках. Не будучи плодом глубокой и проницательной исторической мысли, как сочинения Тацита, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония остается в то же время ценнейшим источником сведений о Римской империи в эпоху Юлиев-Клавдиев и Флавиев. Значительно меньшей ценностью обладает краткий учебник римской истории, написанный ритором Луцием Аннеем Флором, другом императора Адриана, но на протяжении всего средневековья этот труд охотно читали и любили за красочность и цветистость слога, риторические эффекты.
Для эпохи, когда культурное развитие Греции и Рима протекало в столь тесной взаимосвязи и взаимном переплетении, особенно характерно было биографическое творчество Плутарха. В его «Сравнительных жизнеописаниях», пронизанных морализаторскими тенденциями, выступают парами, параллельно, 46 знаменитых греков и римлян. Разбирая и сопоставляя между собой личности и деяния Ликурга и Нумы Помпилия или Фемистокла и Камилла, или Аристида и Катона Младшего, вкладывая в это весь свой выдающийся риторический, литературный талант, Плутарх снискал себе огромную популярность не только у обоих народов, к которым обращался, — греков и римлян, но и у всех позднейших поколений в разных странах Европы. «Сравнительные жизнеописания» навсегда отодвинули в тень построенную по тому же принципу параллелизма, но сухую и гораздо менее увлекательную компиляцию Корнелия Непота «О знаменитых мужах».
Другим образованным греком, посвятившим себя изучению римской истории, был во II в. н. э. Аппиан из Александрии. Его написанная по-гречески «Римская история» построена необычно: не по хронологическому, а по топографическому принципу. Есть отдельные книги: кельтская (повествующая об истории Галлии до ее завоевания римлянами), иберийская, сицилийская, македонская и т. д., каждая из которых посвящена истории той или иной части империи. Особенно интересны книги XIII–XVII, описывающие гражданские войны в Риме I в. до н. э., причем от внимательного взгляда греческого историка, занимавшего должности в империи и хорошо знавшего римскую жизнь, не укрылась и глубокая социальная подоплека гражданских войн: он показывает, как отражались в политической борьбе стремления к переделу земельных владений.
ЛИТЕРАТУРА И ТЕАТР
Новым жанром, пользовавшимся популярностью в эпоху империи, стал роман. Происхождение этого жанра еще полностью не выяснено. Уже во II в. до н. э. Аристид Милетский собрал воедино и обработал в своих «Милетских историях» местный эротический фольклор, а несколько десятилетий спустя «Милетские истории» были переведены с греческого на латынь историком Луцием Корнелием Сизенной и имели у римлян большой успех. Было ли это произведение собранием отдельных новелл или целостным, связным романом, сказать трудно. На папирусах начала I в: н, э. были найдены также фрагменты не известного нам греческого романа, повествующего о двух влюбленных, которые, преодолев многочисленные препятствия, наконец, сочетаются брачными узами. За этим произведением, получившим название «Роман о Нине и Семирамиде» и написанным предположительно еще во II в. до н. э., последовали другие греческие романы о любви, верности, разлуке и дальних странствиях: «Херей и Каллироя» Харитона и «Эфесская повесть об Антии и Хаброкоме» Ксенофонта Эфесского, а из более поздних, конца II — начала III в. н. э., «Дафнис и Хлоя» Лонга и «Эфиопика», или «Феаген и Хариклия» Гелиодора.
Идеалистическому греческому роману о возвышенных чувствах и злоключениях любящих героев, столь далеких от прозы жизни, противостоял в римской литературе роман реалистический. Латинский роман «Сатирикон», приписываемый Гаю Петронию, приближенному Нерона, — ироническая пародия на современный ему греческий роман; здесь действуют не идиллические возлюбленные, а бродяги, бедняки, авантюристы, гетеры, не чуждые никаким порокам. Самая яркая фигура в романе — выскочка-богач Трималхион, тщеславный и простодушный, невежественный и взбалмошный, но и гостеприимный вольноотпущенник, ставший миллионером, — характерный социальный тип эпохи империи.
Литературу II в. н. э. украшает еще более знаменитый латинский роман — «Золотой осел» (другое название — «Метаморфозы») Луция Апулея, уроженца африканского городка Мадавра. Популярный тогда ритор и философ, выступавший с речами и на греческом, и на латыни, он описал со всем красноречием, ему присущим, слогом пышным и драматическим приключения некоего Луция, колдовством превращенного в осла. Реалистический рассказ о жизни низов общества, о грубости и хитрости купцов и ремесленников, к которым попадает в руки человек в облике осла. соединяется с пронизанными восточной мистикой обращениями к богине Исиде, являющейся Луцию-ослу во сне и предсказывающей ему возвращение к человеческому облику. Такое сочетание социальной наблюдательности с религиозно-мистическим пафосом, окрашенного юмором реалистического повествования с его символическим истолкованием — тоже примета времени, отличительная черта римской литературы эпохи «второй софистики».
