Понимание - Богат Евгений Михайлович (полная версия книги .TXT) 📗
Я перечитал письма опять. В этих отношениях существовал как бы «доисторический период», когда она была его студенткой и в их отношениях не было абсолютно ничего, выходящего за рамки общения учителя с ученицей, потом первое «событие» — часы в Александровском саду, когда она читала ему Тютчева и он как бы увидел в ней то, чего не видел раньше, второе «событие» — когда в Кремле она переодевалась и он вдруг, вероятно, неожиданно для себя самого поцеловал ей руку, за что потом долго себя казнил; и была последняя встреча, когда он понял, что она полюбила и, видимо, первый раз ощутил с какой-то внутренней ослепительной ясностью, что в сущности хочет лишь одного, хочет, чтобы эта женщина была счастлива.
А может быть, то, о чем я написал выше, действительно события и мои кавычки неуместны и бестактны; подобные события и делают человеческие отношения содержательными, сообщая им особую значительность, нравственную ценность.
Читая второй раз его письма к ней, я увидел в них какую-то высшую педагогику, он делал псе возможное для того, чтобы углубить перу и себя, раскрыть лучшие качества, поднять самоуважение и желание соответствовать тому высокому образу, который он создает в письмах.
Это был подлинно педагогический роман, роман в письмах…
«Дорогая умница и скромница Надежда Николаевна. Нельзя передать, как я доволен, что между нами завязывается переписка. От того, что Вы делаете все и чувствуете все подъемно, красиво и искренне, Ваши письма обладают той особенностью, что читая их, ощущаешь себя как бы на высокой горе. Вас должны любить Ваши студенты и все хорошие люди. Мне хочется отметить одну Вашу черточку, а может быть, даже и черту характера, которая кажется мне важной, даже определяющей. Это — праздничность…
Вы — праздничный человек и, как все праздничные люди, об этом не думаете. Ведь только люди непраздничные, глубоко будничные убеждены в том, что они: лучший подарок человечеству. А натуры подлинно праздничные излучают это само собой, естественно и просто. Вы тоже помните Александровский сад? В те минуты, а может быть, и часы, потому что чувство времени было мной утрачено, я и догадался о праздничности как об определяющей черте Вашей натуры.
Когда Вы называете меня учителем, то вкладываете в это, судя по интонациям голоса, какой-то особый возвышенный смысл. Мне это лестно, но заслуживаю ли я?
Я сейчас в том возрасте, когда собираю к себе в душу, как хороший хозяин в кладовую, из минувшего, настоящего и даже будущего все мечты, дела и переживания. И одно из самых неповторимых переживаний — стихи Тютчева, которые Вы читали тогда.
Вы заканчиваете письма ко мне традиционной строкой: „С великим почтением и нежностью к Вам“. Разрешите и мне этой же строкой закончить мое письмо».
Он ей писал:
«Недавно нашел в архиве фотографию Вашего выпуска. Разыскал Вас, юную, и вдруг страстно захотел, чтобы Вы стали замечательным педагогом. Наверное, я немножко фанатик, да? Но для меня педагогика — это вся жизнь, вся радость жизни, и мне хочется, чтобы Вы поняли: изучение нашей пауки в классе только по „почтенным томам“ — узко. Это не может осветить и заполнить душу. Педагогика — вся жизнь и — все в жизни. Основная миссия педагога — открывать личности, чувствовать оригинальность людей, выращивать лучшее в их душах.
Не скрою, меня радует, что я все больше, в возрастающей степени открываю Вашу личность, все глубже понимаю, что Вы добрый, редкий, лучезарный человек».
Он писал ей о том, что хотя и не было великих женщин-педагогов, чьи имена стояли бы в ряду с именами Ушинского, Макаренко, Корчака, но ему кажется, что будущее педагогики серьезно зависит сейчас от женщин: не только потому, что женщин в школе больше, чем мужчин, но и в силу великого чувства материнства, которое живет в женской душе и в союзе с педагогическим мастерством особенно нужно для формирования человека. Он наполовину серьезно, наполовину шуточно фантазировал о «педагогическом матриархате».
После первого и последнего «непедагогического поступка»: поцелуя руки в тот студеный день в Кремле, он ей писал с каким-то затаенным смущением.
«Я был радостно удивлен Вашим видом, энергией, искрометностью мысли. Вы, по-моему, духовно выросли. Я как бы увидел Вас заново. Вы показались мне совершенно зрелым человеком, деятелем. Было радостно любоваться Вами в расцвете творческих сил, и я бы хотел долго-долго наблюдать Ваш рост и долго-долго чувствовать Ваше чудесное, великодушное отношение ко мне.
Извините ту неловкость, нерасторопность и, наверное, бестактность, которыми я Вас удивил… Я хочу одного — жить в Вашей памяти…»
Она часто советовалась с ним о тех или иных нетривиальных ситуациях в педагогическом училище, рассказывала о порой нелегких характерах девочек, которых она воспитывала. Он отвечал подробно, сопереживая. И неизменно повторял: наблюдать за Вашей работой — большое удовольствие. Вы творческий человек, который ищет все время нестандартные ответы на те вопросы, которые задает жизнь, поэтому и полны жизни Ваши письма, читая их, чувствуешь себя молодым.
«Мне понравилась Ваша мысль, что в каждом из нас живет самое лучшее, творческое из опыта минувших веков. Хочу добавить. В каждой, даже самой незадачливой ученице педагогического училища живет все человечество, живут четыре миллиона лет (кажется, сегодня ученые именно этой цифрой исчисляют возраст человека). Ощутить богатство этих четырех миллионов лет, если надо разбудить это богатство, — вот в чем смысл деятельности педагога».
Она написала, что рассказывает девочкам из педагогического училища о нем, о его умении видеть лучшее в человеке. Он попросил послать ему фотографии девочек. Она послала, он ответил:
«Они серьезные, интеллигентные, живые и умные. Думают о том, чтобы красиво выглядеть, и себе на уме. Их позы иногда картинны, иногда естественно грациозны. Может быть, они быстро забудут то, что Вы обо мне рассказали, а может быть, что-то запомнят. А я понял, что такое бессмертие. Бессмертие-это, когда человек, которого ты учил и формировал, с большой добротой, теплотой рассказывает новому поколению о тебе. Бесспорно, Вы меня романтизировали, но не скрою, я испытываю радость от того, что новая жизнь что-то узнала про меня…
Помните:
Об этом я думал, всматриваясь в их почти детские лица».
Шли годы…
«Решаюсь на небольшую исповедь. Я заметно делаюсь все старше, не только об этом догадываюсь, но и вижу, чувствую. Это означает, что жизненные расстояния становятся все заметнее, и тем больше надо эти расстояния ценить, даже если это лишь один день, лишь один час.
А Вам надо ценить, что Вы создаете новых людей нашего времени, обогащаете сердца и умы потомства».
В последнем письме к ней он был искренен, и печален, и мудр.
«Мой нежный, умный, чудесный друг. Время мое на исходе, угасает память, конечно, это лишь начало конца, но о нем надо думать трезво и мужественно. Через месяц мне исполнится восемьдесят лет.
Я подвожу итоги: что я видел, с кем общался, что познал, что дал жизни, кого вывел в люди и т. д.
Я подвожу итоги и говорю: да здравствует человек! Я думаю: Вы одно из моих лучших „творений“ и веселею сердцем. Меня по-прежнему волнуют люди, духовных высот которых я хотел достигнуть.
Мне, наверное, не удалось умение жить в старости, но что-то в жизни, наверное, удалось. Я воспитал людей, в которых на всю жизнь сохранилась душевная теплота, готовность к добру, милосердие.
Мне бы хотелось Вас увидеть в последний раз, но это, наверное, невозможно. Хотелось бы поехать в лес, но, увы, уже нет сил.
Спасибо за красоту, полученную от Вас, за неумирающую поэзию, за тот день в Кремле, за любовь к людям».
