Китай, Россия и Всечеловек - Григорьева Татьяна Петровна (читать книги полностью txt) 📗
Прекрасная сама по себе идея «Всеединства» не может осуществиться, пока не изменится сознание, не увидит в единичном Единое. Отсюда и ужасы начавшегося века, и, что ни возьми, везде растерянность, мельтешение в литературе, нетребовательность к себе и другим – барахтаются, как в безвоздушном пространстве, сквернословят, прикрывая свою немощь; с кислой миной смотрят на прошлое, теребят память предков. И этим был обеспокоен Евгений Трубецкой в начале XX века: «Опасность для России и для всего мира – тем больше, что современный хаос осложнен и даже как бы освящен культурой… Человек не может оставаться только человеком: он должен или подняться над собой, или упасть в бездну, вырасти или в Бога, или в зверя». [24] Пока что в Бога он не вырос, но Пути к восхождению ему не заказаны, ибо он причастен Вселенскому сознанию. И об этом у Евгения Трубецкого: «Раз истина есть всеединое сознание, она объемлет в себе все сознаваемое вообще, стало быть, и все мое сознание». [25]
Есть только два отношения к жизни – внутреннее и внешнее, как есть два типа культуры – созерцательно-творческая и хищнически-механическая, подвел итог отец Павел Флоренский. Назначение культуры – борьба с мировым уравниванием или смертью, но помимо зависимости недоразвитого ума от Хаоса, энтропии человеку назначена устремленность к Логосу, эктропии. Потому Флоренский и ратовал за «обратную перспективу», которая, устремляя взор вовнутрь, создает духовное поле, «пространственную цельность, а не часть, механически отделенную». Сторонник прямой перспективы – «царь и законодатель природы» – мыслится одноглазым, как циклоп, ибо второй глаз, соперничая с первым, нарушает абсолютность точки зрения. Это глядение одним, правым глазом «не сопровождается ни воспоминаниями, ни духовными усилиями». (Не потому ли, что работает лишь левое полушарие?) Предполагается, что «никаких форм в природе не существует. Не существует никаких реальностей, имеющих в себе центр и потому подлежащих своим законам». Все зримое и воспринимаемое есть только простой материал для заполнения схемы, извне накладываемой на безличный и безразличный материал.
Живой ум ученого не мог смириться с бесформенностью, неиндивидуальностью пространства. Предпосылки такого рода отрицают и природу и человека, «хотя и коренятся, по насмешке истории, в лозунгах, которые назывались „натурализм“ и „гуманизм“, а завершились формальным провозглашением прав человека и природы». [26] Но те же греки говорили: «Из чего все вещи получают свое рождение, в то они и возвращаются, следуя необходимости. Все они в свое время наказывают друг друга за нечестивость» (Анаксимандр). И Блаженный Августин: «Ты повелел ведь – и так и есть – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание». Действительно, настало время выбора: или подняться, или упасть так низко, что уже не подняться. Не может человек жить дольше в замкнутом пространстве, но не знает, как быть, ищет выход вдалеке, а он совсем близко, в собственной душе.
Однако трудно расстаться с квадратом, который в глубине сознания, в котором находят опору, пусть и пошатнувшуюся, но другой не знают. С одной стороны, для Казимира Малевича «Черный квадрат» – крик отчаяния, с другой, всё – «зародыш всех возможностей». Он убежден в его неисчерпаемости. Не потому ли, что созрела потребность, но не явилась Форма? Родилась надежда узнать, что Там, за видимыми вещами: Нуль, Ничто, где затаилось Единое? «В человечестве образован полюс единства, к нему сойдутся все культуры радиусов» (К. Малевич. О новых системах в искусстве). [27] «Если кто-то познал абсолют, познал ноль» (из манифеста Малевича «Супрематическое зеркало», 1923), но не находили для себя места в нем. И не могли найти, пока не отошли от древних архетипов, которым пришло время оставить человека в покое. Ощутив Ничто, не открыли его смысла: «Нет бытия ни во мне, ни вне меня, ничто ничего изменить не может, так как нет того, что… могло бы быть изменяемо», – признается Малевич в том же манифесте.
С одной стороны, возникает тяга к буддизму, с другой, не осознается его конечная цель – Нирвана, Свобода от иллюзорного мира, от помраченного сознания, обрекающего человека на страдания-дукху. (Мне уже приходилось писать о восточном Ничто, которое, в отличие от западного, есть до-бытие, а не после-бытие, не раскрывшееся, не ставшее еще бытие, – извечная Основа, а не конец сущего; и о превратном понимании буддизма как пессимизма.) Преодолевая себя внешнего, вечно алчущее эго, человек узнает себя внутреннего, истинного – всечеловека. Но в пределах Квадрата и не могло быть осознано учение, возникшее на другой основе. На Востоке Ничто никогда не изобразили бы «черным квадратом», но изображали пустым, белым кругом, разомкнутым в вечность. И это доступно тем, кто не подвластен магии квадрата, таким философам, как Николай Бердяев, для которого Ничто есть полнота непроявленного мира, источник сущего.
И все же сознание было потрясено, но не пробуждено, еще существовал разрыв между свободной интуицией и жесткой логикой квадрата, но до поры до времени. До сих пор на слуху строки поэта-романтика Павла Когана (1918–1942), погибшего под Новороссийском, – автора знаменитой «Бригантины»: «И снова тишь. //И снова мир. // Как равнодушье, как овал. // Я с детства не любил овал! // Я с детства угол рисовал!» («Гроза», 1936). И трудно усомниться, что «веку он не изменял». Но двадцать лет спустя Наум Коржавин, взяв эпиграфом строку Павла Когана, скажет: «Меня, как видно, Бог не звал //И вкусом не снабдил утонченным. // Я с детства полюбил овал //За то, что он такой законченный» («Овал»). Что происходит в глубине сознания в наше время, позволяют судить стихи еще одного романтика: «Пусть будет поиск неуемен // И ты откроешь – мир объёмен! //У мира странное лицо: //В овале угадай яйцо. // Иные лики есть у мира. // Ведь угол – символ пирамиды». [28]
А разве не меняется на глазах архитектура, убегающая от крутых углов к волнообразной линии, возрождая округлость православных храмов, столь не похожих на возносящиеся к небу готические соборы? Или, напоминает Флоренский, свобода переливов в русской хоровой песне. Полная свобода всех голосов, «сочинение» их друг с другом, в противоположность подчинению. «Единство достигается внутренним взаимопониманием исполнителей, а не внешними рамками… Так народная музыка охватывает неиссякаемый океан возникающих чувств, в противоположность застывшей и выкристаллизовавшейся готике стиля контрапунктического… В философии здесь автору хочется сказать то самое, что поет в песне душа русского народа. Не систему соподчиненных философских понятий…но свободное „сочинение“ тем определяет сложение всей мысленной ткани». [29]
Живой, органичной философии Флоренский противопоставляет застывшую, поверженную схемой науку: «Философия в самом существенном отрицает метод науки… В противоположности мысли, которая твердо „стоит“ и „не-движна“, и мысли, которая „убегает и не хочет стоять, где ее поставили“, указывается несовместимость Науки и Философии. Эта несовместимость есть непримиримость условной манеры и подлинной отзывчивости, непримиримость рабства и свободы, непримиримость спеленутой мумии и живого тела». [30]
Истинная Форма не поддается формализации, ибо находится внутри, храня Единое в единичном. Избегая статики, постигают подвижное неуловимое, доступное интуитивному чувству Вселенной. Отсюда неприязнь к догматизму в науке, оторванной от жизни, превратившейся в чистый механизм для подражания. Однако через некоторое время Павел Флоренский меняет свое отношение к науке, потому что меняется сама Наука. Великие открытия под силу великому уму. Он восторгается методом Анри Пуанкаре именно потому, что ученый видит свое назначение в «искании особой красоты, основанной на чувстве гармонии». [31]
